Игорь Рубан - Льды. Люди. Встречи

Погода наладилась ровная, серая, с редкими прояснениями, и ветров с нагонной водой не предвидится. Вот и сиди, жди этой самой сизигии! Другие ловят и, как с моря придут, спрашивают, будто не понимают:

— Как, рыбаки? Надолго вы, это самое, — обсохли?

Ребята отвечают:

— А вы сегодня много сдали или только соляр жгли? Шутки все это, конечно. Все знают — на осмотр и мелкий ремонт в Петрозаводск топать дольше будет. Да и рыба сейчас не очень-то ловится. Спешить особенно некуда.

Один я хожу к "Океану". Тянет меня, художника, к нему. Не один раз написал я его с разных точек на фоне тундры и темных скалистых островов. Весь пляж — по-местному "обсушка" — покрыт донельзя скользкими, сырыми водорослями. Ими покрыто все — и песок, и камни. Ходить по такой обсушке хуже, чем по льду. Впору на четвереньках ползать. Однако, точно гонимый чем-то, я хожу каждый день. Приду, найду голый валун-камень, положу на него, что есть, и сяду. Сижу, смотрю на бот, смотрю вокруг, а мысли бродят, точно вспомнить что хотят. Так, наверно, и уехал бы к себе в Москву с загадкой в душе, не налети с моря снежный заряд. Когда закрыло острова и дали косыми полосами снега и он, больно стегая по лицу, забелил, запудрил все вокруг, я вспомнил Арктику — растянувшийся по берегу моря Лаптевых совсем еще молодой поселок и его успевшие почернеть в суровом климате привезенные издалека деревянные дома. В них жили приехавшие созидать и изучать. Поселялись обстоятельно, не на время, и одинокие, и семейные люди. Со многими из них познакомила меня тогда моя экспедиционная судьба, сдружила на долгие годы. Вспомнился и одинокий дом гидропорта, стоявший на отшибе, у дальнего конца длинной, вытянутой вдоль лагуны, косы. На ней высился у всех на виду, заметный отовсюду, как памятник, обсохший белый парусник. Стремительный, трехмачтовый, он выделялся светлым силуэтом на буром фоне тундры хребта Чекановского. Он был обречен и вскоре распилен на дрова. Обрекли его еще в день закладки, там, далеко за рубежом. Это было давно. Очень давно. Его строили браконьеры, чтобы хищничать в чужих водах. Много горя принесли они прибрежным народам. Долго потом помнили чукчи, эскимосы, якуты "торговлю", ломавшую веками выработанные правила честности и порядочности.

Пойманный наконец с поличным экипаж парусника покинул его, а судно после долгих мытарств было вытащено на косу. Биография его меня никогда не трогала и не занимала. Волновало другое: я не мог оторвать глаз от его совершенных форм. Без парусов, с остатками такелажа, он не стоял беспомощно, подпертый с боков бревнами, а, казалось, пренебрегая ими, — летел. Каждая линия в нем, как в скрипке, была совершенна. Изгиб форштевня с выстрелом бушприта, обводы корпуса, наклон и высота мачт — все вместе созвучно строго в своем выверенном ритме. Даже, казалось бы, странные, как на террасе загородного дома, точеные балясины, поддерживающие планшир на шкафуте, были уместны в этом произведении судовой архитектуры. Впервые тогда я понял смысл этого термина и поэзию парусного флота.

Весь белый, с черной графикой вант, юферсов и кое-где уцелевших штагов, он звал любоваться собой не одного меня. Со мной временно жил довольно угрюмый и, вероятно, суровый в жизни промышленник с Новосибирских островов. Там, когда он ставил пасти на песца, его основательно помял медведь. Что у него произошло с "хозяином тундры" — не рассказывал. Важно, что сюда его успели доставить вовремя. Тут тогда работал известный по всему побережью хирург. Он его "собрал в лучшем виде", как сам говорил, и теперь раненый, выписанный на поправку из больницы, показывался туда только на перевязку и снимать швы. Ходить приходилось в поселок на другом конце косы, мимо парусника, и я часто сопровождал промышленника. Ходили мы медленно. Дороги-то нет. Под ногами разное: тундра, камни, плавник. Пройти эти километр-полтора и здоровому трудно. Временами останавливаемся. И тогда смотрим на белый силуэт обреченного судна. Мой спутник, не склонный к лирическим излияниям, глядит подолгу, молча, точно примеряется. Покряхтев закуривает и идет дальше. За свою, уже немолодую, жизнь проехал он много тысяч километров на собаках, оленях и исходил пешком. Чего-чего не перетерпел он в одиночестве среди бескрайних снегов. И казалось мне, что сравнивал он свою жизнь и судьбу с парусником и, может быть, впервые задумывался о них.

Нагнало как-то в залив воду, залила она косу, и остались мы вдвоем в доме, отрезанные от поселка. Идти туда совсем далеко теперь. Надо лагуну огибать, крюк здоровый давать. Сидим, в окно поглядываем. В него и косу видно. А от нее все меньше и меньше сухого остается. Там, где стоит парусник, сплошь вода, и, кажется, еще немного подождать надо и он поплывет.

Мы оба смотрим на него. Молчим. Каждый думает о своем.

— Эх! Уплыть бы ему! — говорит наконец сосед. — Пусть бы в море утоп, чем на дрова. Так и наш брат промышленник. Бьем зверя, все добываем, добываем, дичаем без семьи в тундре, а потом и самих на дрова. Испортила меня эта шхуна! Оклемаюсь, вернусь на острова, а вкуса-то и нет к промыслу. К себе в Казачье податься или тут на работу наняться? Не усижу на привязи, нет…

Долго говорит. Как прорвало его. А то все молчал эти дни. Думал…

Прошел снежный заряд. Вместе с холодной тучей улетели воспоминания, и открылось глазу море, зовущее бот "Океан" вдаль.

Крупная волна Карского моря валяет с борта на борт маленький ледокол. Его прозвали в свое время "Домашним". Прозвище ему дала сама команда. Она вся состояла из архангелогородцев, и, как кончалась навигация, все они расходились по домам до весны.

Вечер. Сообразно качке занавески в кают-компании то прижимаются к иллюминаторам, то отходят от них. Старпом, старый моряк, любит поговорить после ужина. Плотный, крепко сложенный, вдавившись в диван, он рассказывает:

— Плаваете вы теперь, как в канцелярии на службе служите. Вахту приняли, отстояли и другому сдали. А я вот, когда на зверобойку ходил, такие чудеса видел! Теперь и в помине многого из того нет. Сейчас я старший помощник капитана — и все тут. А в ту пору старпому иной раз за попа работать приходилось.

— То есть это как — за попа?

Спрашивает радист — молодой рыжеватый парень. Рассказчику только того и надо. Вопрос задан, теперь слушатели у него в руках. Можно не торопясь закурить, подразнить их и тогда продолжать.

— Как, спрашиваешь? Очень просто. Поповское дело какое? Венчать да хоронить. Хоронить нам, считай, не приходилось. Ну а насчет того, чтобы женить, это дело было. Суда на зверобойке работали небольшие. Кают на них мало. В команде народу много, да еще охотники, и все в каюты хотят. Никто в общих кубриках жить не желает. Вот чтобы обид не было, и говоришь, бывало, что в каютах только семейные помещаться будут. Народ все холостой на борт приходит. Молодой! После моего объявления сразу пары образуются, и мне заявляют: мы, мол, муж и жена. У меня для таких книга заведена. Я в нее записываю и каюту отдельную даю. Так и ходим в море. Тихо, спокойно, каждый при своем интересе. А потом, как с промысла к пирсу подойдем, заведем швартовые — книгу эту самую под мышку и строем парами всех своих молодоженов в ЗАГС веду. Много хороших семей так образовалось. Теперь у них ребята и школу пооканчивали. Книгу эту судовым ЗАГСом прозвали. Ее и меня добрым словом вспоминают. Иной раз и в гости кто позовет.