Игорь Рубан - Льды. Люди. Встречи

Когда начинаю застывать, соскакиваю с нарты и бегу рядом. Бежать в совике тяжело. Через несколько минут захватывает дыхание, а на большом морозе это опасно. Кухлянка — та полегче, но у меня ее с собой нет. Лицо тоже, конечно, прихватывает. Но, в общем, ничего. Уже часов пять-шесть в пути. Скоро начнет смеркаться. Но это не беда. Небо ясное, а луна сейчас почти полная.

Здравствуй, солнце!

У олешков прыти поубавилось, однако тянут еще резво. Местность ровная. Если попадаются спуски и подъемы, то пологие. Снег твердый, почти совсем гладкий. Думаю, до поздней ночи доеду. Не придется старика будить. Далеко ли еще — не знаю. Соскочил пробежаться, согреться и вижу — нет моего рюкзака с продуктами. Когда его потерял — не заметил. Оглянулся — не видно его. Обратно на нарту сел, а олени знай себе бегут, не остановить. Видно, жилье почуяли. Горе, а не каюр я. Смех и горе. Так и сижу, баул стерегу, а сам думаю: как теперь дальше поеду? Пока горевал, смеркалось, а как к жилью подъехал — луна вылезла.

Остановившись, все как полагается сделал. Вхожу. Тардоха как тардоха. Стены наклонные. Дверь сама захлопывается. Вместо стекла ледышка вморожена. Посреди очаг горит. Стоячие бревнышки в нем пощелкивают, свет и тепло дают. Чайник старинный, медный перед ними на золе в срубике стоит, греется. Хозяин не спал еще. Как поздоровались, говорит:

— Давай раздевайся, грейся, да и есть себе собирай.

Снял я меха свои, а в тепле они сразу изморозью покрылись. Тает она и сырость в одежду вгоняет. В таком случае надо ее непременно сразу сушить вешать. Завтра в сырой ехать — погибель верная.

В тардохе наверху вместо потолка жерди настланы, и на них сучки оставлены. Зовут их почему-то воробьями.

Они вместо вешалок приспособлены. Снял я совик, торбаза, шапку, к огню все повесил, руки, ноги к нему протянул. Сел и сижу на нарах, вдоль стен идущих. Тепло размаривает, думать ни о чем не хочется. А думать надо. Рюкзака-то нет, а он сейчас в дороге — главная вещь. У староверов не то что пища — посуда своя. Не своей веры, "мирским", как они других называют, ни пить, ни есть из нее не положено. Сегодня еще полбеды — можно и натощак спать лечь, а как завтра? С голодным брюхом на мороз лучше не соваться. Сразу свое возьмет. А старик, сам сухой, высокий, борода седая с чернотой, вроде бы и не глядит на меня, а все же незаметно посматривает. Молчал, молчал и спрашивает наконец:

— Что сидишь так? С дороги непременно пить-есть надобно. А ты как сомлел совсем. Или, может, болен?

— Какое болен, — говорю я. — Другое у меня.

И рассказал ему про потерю, про срамоту свою, что с олешками не справился и так оставил добро свое лежать на снегу зверям на поживу.

Слушает меня старик и в толк никак не возьмет, чего это я прохлаждаюсь и за рюкзаком не еду. А как узнал, что, пока одежда сохнет, не в чем мне ехать — рассердился совсем. Как это я не сказал сразу и доху его не взял. Висит она рядом, и из таких мехов, что цены им нет. Дал он и шапку колонковую, рукавицы из хвостов песцовых надеть велел и олешек старых, послушных сам заложил. Делает все, а на меня не смотрит. И так суров был, а тут совсем точно с иконы старой сошел, строгий такой. Немногими словами так отстегал, что жарче, чем от огня, стало. И все от того, что его помощью погнушался.

Поехал я на его нарте. Свою-то возле тардохи, не развязывая, оставил. Не было тогда там такого обычая — за вещи свои беспокоиться. Тайга ли, тундра ли совсем безлюдными кажутся, а ничего в них не скроешь, ни хорошего, ни черного дела. Едет человек, а слух о нем впереди него бежит. Торбазная почта это называется.

Стелется мой рассанник под полозьями, от луны снег кругом искрится. Никакого другого следа не видно — значит, правильно путь держу, скоро и потеря должна попасться.

Мороз еще звончее стал, дымка гуще дымит, инеем садится и горизонт совсем занавешивает. Еду в серо-голубом пространстве. Налево, направо — одно и то же. Снег рядом да спины и рога оленьи впереди — вот и вся реальность. Нудно и монотонно шуршат полозья, исчезает чувство времени.

Где-то вдали начинает обозначаться что-то на гору похожее. Странно! Ехал — не было никаких гор в округе. Верно, заблудился. А сворачивать некуда, след все прямо идет. Неужели, думаю, по чужому, по другому какому поехал? Отъезжал от зимовья — вроде, кроме моего, никакого другого не было. Или, может, не заметил и не назад, а куда-то в другую сторону поехал? Времени, наверно, порядочно прошло, замерзать начинаю. Не слишком, конечно, — одет тепло, хорошо, просто пустота в желудке сказывается. Пустой — он тепла не дает, а точно силы из тебя высасывает.

Олешки совсем тихо подвигаются. Не то трусят полегоньку, не то шагом идут. Пока раздумывал — гора меньше стала и заметнее. Мерещится мне, что ли? А темное пятно все темнее и меньше. То ли бред у меня? То ли засыпаю на морозе? Не по себе становится.

Гора Страткона. (Частное собрание.)

Еще так вот проехал немного, и вместо темного пятна мешок мой обозначился. Это он во мгле лунной расплылся и меня дурачил.

Пока назад я с ним приехал, заколел совсем. Старик спать не ложился, ждал меня. Луна уже закатилась, скоро утру наступать, когда я в дом к нему вошел. Молча на двор вышел, сам оленей отпряг, нарту перевернул. Так и спать улегся, слова не сказав.

Сутки тогда я у него прожил. Он входил и выходил из тардохи, был все время занят чем-то и все молчал.

Когда я уже прощаться стал, в путь совсем собравшись, он поднял руку и сказал:

— Обидел ты меня, парень! В другой раз от людей не прячься. Себя показать только дурной человек боится, а у нас тут таким не место.

Приятно встретить на пешем маршруте, после долгих дней пути, заброшенный домик на полозьях — балок. Подойдя ближе, видим валяющиеся возле него сломанные нарты и пустые бочки из-под горючего. Входим. Грязь и копоть внутри. Но как хорошо растянуться на сухих и ровных досках, а не на сырой, промерзшей навечно земле. Хорошо снять сапоги, размотать портянки… Рабочие, проводник Евгенич и начальник нашей поисковой партии храпят уже на разные голоса. А мне не спится. Лежу разнеженный, удобно вытянувшись, и этот темный фургон с дверью, нарами и приспособленной под печку холодной железной бочкой кажется уютным домом. Натруженные ноги тянет судорогой, но разминать и шевелить их лень. Вспоминается Якутск. Лето. Сарайчик в углу двора геологотреста и "ненормальная", по выражению якутян, жара. Пыльно и душно. Тяжко всем — собакам, потерявшим интерес ко всему, водовозной лошади и ее, как во сне, уныло шагающему за бочкой хозяину. В открытые ворота двора видна перспектива улицы с неспешно идущими по деревянным тротуарам пешеходами, вяло, точно по принуждению, передвигающими ноги. Глядя вокруг, трудно представить себе, что город стоит на вечной мерзлоте и зимой его сковывает шестидесятиградусный мороз с непроглядными туманами. Мы — мой начальник и я, его зам, — сидим в глубине сарая в тени на связках полушубков и спальных мешков, строя радужные планы предстоящей работы в Арктике. Ее мы не знаем, и хотя полярники рассказывают нам о свирепых морозах, ветрах, полярной ночи и всех обычных для тех мест трудностях, строим розовые планы, веря в неистощимость своих сил и счастливую звезду.