Игорь Рубан - Льды. Люди. Встречи

Вскоре она привела нас в расположенную у самого Ледовитого океана большую что-то добывающую экспедицию, занимавшую горный распадок в низовьях реки с ласковым названием Оленек. Наш план был, как все гениальное, прост. Использовав экспедицию как базу, забраться по реке вверх и, выйдя на берег, за оставшиеся недели сезона успеть вернуться пешим маршрутом, проведя по пути порученные нам геологические исследования.

Начальник добывающей экспедиции, старый полярник, единственный полномочный представитель Большой земли на многие сотни верст вокруг, выслушав наши замыслы, критиковать их не стал. Он, точно это было заранее предусмотрено, выделил нам трех рабочих, а его помощник взял на себя роль проводника. Уважительно, без фамильярности, все его звали Евгения, и он ни на что другое не откликался. Они оба, начальник и Евгения, знали, что Север ни легкомыслия, ни ошибок не прощает.

Звезда продолжала нам светить. Погода стояла тихая, безветренная. Почти все время солнечная. Вся наша поисковая группа вместе с экспедиционным оборудованием поместилась в большой моторке и буксируемой ею лодке. С первых дней все, не исключая рулевого, угрюмого молчальника, были захвачены красотой реки и берегов. Правый, высокий и обрывистый, состоял из слоев разноцветных пород. Мы двигались по их отражению, как по мозаичному полу. Левый берег просматривался вдалеке узкой темной линией, над которой поднималось небо чистейших синих и голубых тонов. Вечерами, лежа вокруг отгонявшего гнус дымаря, мы забавлялись, глядя на горностаев. Совершенно непуганные зверьки, изгибаясь на все лады, старались забраться в лодки, привлеченные запахами.

Так, беззаботно, доплыли мы до появления тайги с низкорослыми лиственницами. Их тонкие, в руку толщиной, стволы имели почти вековой возраст. Тут наш конечный пункт — крохотное местечко Тюмяти. Там жила милейшая семья геологов. Они достали нам вьючную лошадь и надавали множество советов.

Отпустив лодки с молчальником-рулевым, мы двинулись пешим ходом обратно на север, обследуя правобережье реки. Как-то незаметно Евгения, взяв на себя дорожные заботы, стал нашим руководителем. Кругом расстилалась тундра, поражая своим многоцветней и разнообразием. Белесые пятна ягеля с вкрапленным узором из ярко-желтых и красных веточек ползучих растений, темная коричнево-зеленая трава по берегам ручейков и речушек, большие, оглаженные ледниками камни в круглых, будто нарисованных, пятнах разноцветных лишайников…

В балке темно, а перед глазами встает базар в Ашхабаде. Ряды, где продают ковры и кошмы. Разложенные по земле, прижатые кое-где по углам камнями, они останавливают каждого богатством и музыкой своих расцветок. Пришли ли вы покупать или зашли случайно в эту часть базара, она не отпустит вас, пока не пройдете ее всю шаг за шагом, медленно, вместе с любующейся толпой. Это зрелище, однажды увиденное, незабываемо. Сейчас, все эти дни, мы шли по полярному ковру, уходящему во все стороны за горизонт. Но наш сегодняшний ковер обманчив. Кроме Евгенича, никто ходить по тундре не привык. А без сноровки человек, обливаясь потом на подвертывающихся под ступнями кочках или колотой морозами острой щебенке, выбьется через несколько часов из сил. Иногда на склонах дальних сопок появлялось движущееся пятно, похожее на кусок солдатского сукна. Это проходило стадо диких оленей. Не умудренные охотничьим опытом и сноровкой, наши товарищи безрезультатно пытались промыслить мясо. Олени уходили, не давая приблизиться к себе.

Каждый нес на себе изрядный груз. Продукты у нас были на исходе. Лошадь, тоже голодная, еле тащилась, а на ней, в тюках, — взрывчатка, инструмент и мой этюдник. А в нем радуга. Радуга красок окружающей природы. А мне все мало, и я, спотыкаясь, иногда падая, оступившись, пытался делать на ходу рисунки-заметки цветными карандашами. Что ни день — то новые краски, новое освещение. Я знаю, что потом, в Москве, скажут:

— Нельзя забывать, что вы пишете север, а он всегда хмур и мрачен. Смотрите на его образные решения у других.

И покажут вымысел, написанный красками, замешанными на саже и жженой кости. Все это я предвижу, но как приятно услышать на месте, во время работы, у себя за спиной:

— Гляди, мужики! Похоже как у художника выходит!

На этом я засыпаю. Рано утром будит холод. Выходим из балка озябшие, но выспавшиеся за много дней. Всюду лежит иней, плотный как снег. Все стало белым и неузнаваемым. Евгении закоченевшими руками с трудом разводит костер из отсыревших остатков разбитой нарты. Солнце еще не всходило, и в сумраке белая земля сливается с небом. Лошадь скребет по ней копытом в поисках травы. Начинается полярная осень. Надо торопиться. А тут еще днем, на первом привале, мы не досчитались рабочего. Не так давно он был с нами. Когда и как он отстал — никто не заметил. Потеряв партию из виду, человек испугался одиночества среди бескрайних просторов и мог бы погибнуть, если бы не привычные глаза Евгенича. Он увидал на светлом пятне ягеля, почти у самого горизонта, чуть заметную движущуюся точку и, правильно предположив в ней нашего рабочего, организовал за ним форменную погоню. Только к вечеру все собрались вместе у костерка. День пропал. К утру у обезумевшего от метаний с увала на увал человека нервный шок прошел, и по приказу Евгенича никто о вчерашнем дне не вспоминал.

Становится все холоднее. Солнце ходит все время за тучами. Наш проводник, испытавший за годы работы в Заполярье "настоящие", как он говорил, трудности, идет и идет как заводной и гонит всех вперед. От остановки до остановки движемся мы, плотно сбившись в кучу, наученные недавним происшествием. До конца маршрута еще далеко, но о нем поговаривают все чаще и чаще. Временами начальник партии и Евгенич меняют направление. Наконец раздается:

— Тут бы попробовать надо. Погреемся, что ли?

С лошади снимают вьюки и пускают копытить. В Северной Якутии скот круглый год питается подножным кормом, и наша коняга отлично знает, чем и как надо поддерживать свое мохнатое тело. Мы же по очереди принимаемся кайлить морозный грунт. Щебенка, спаянная льдом, поддается туго. Медленно углубляется яма, а надо пробиться порядочно в глубину под верхний слой грунта. Наконец шурф готов, закладывается взрывчатка, и все отходят в сторону. Я принимаю участие в общей работе, но, кроме того, еще успеваю писать этюд. Геологические образцы взяты, очередной этюд запакован, все в обратном порядке водружено на лошадь и наши плечи — и снова в путь. И так день за днем.

Все чаще и чаще нас посыпает снежком. Он висит серыми метлами под тучами, и те, проходя, оставляют белые полосы на земле. Она как посеребренная, и нет сил удержаться, чтобы не написать ее, не сделать хоть беглый набросок. Краски, руки — все стынет, но ведь, может, такое я больше не увижу никогда. Солнце изредка прожимается сквозь облака, и тогда его негреющий свет выявляет такой богатый облачный строй, что и его нельзя не нарисовать. Так бы писал и рисовал целыми днями, несмотря на зябкий холод. Именно зябкий, пронизывающий сыростью. От него коченеешь весь, как только перестаешь двигаться. Это не сухой, крепкий мороз, а что-то необъяснимо вредное, проникающее сквозь любую одежду, вызывающее дрожь во всем теле.