Игорь Рубан - Льды. Люди. Встречи

Серьезное имеет много градаций, и то, что довелось увидеть и пережить мне, незнакомо многим. И даже, наверно, чуждо и непонятно, как тяжесть труда кочегаров на ушедших в историю угольщиках. Как найти верную тональность для моих мореходов земли Русской? Бояться суровой правды нельзя. Но лежит она не в драматических нотах, а где-то в правильно угаданном сопоставлении моря и людей. Первое я чувствую и, наверно, никогда не забуду. Где найти способных обуздать его? Это не богатыри из сказки, одетые в кольчуги, с начищенным до блеска оружием и блестящими шлемами на головах. Добрые кони, богатырям под стать, носят их за тридевять земель. Мои же герои во все домотканое одеты и плывут на самодельном коче. На нем и живут они, варят харч себе и спят вповалку, когда погода позволяет. И везут с собой только все самонужнейшее. В том числе и икону Николы. Небольшую, бронзовую, с синею эмалью. Из тех, что потом староверы по скитам прятали, от никоновой ереси спасаясь. Вместо паруса холщового — оленья замша, ровдуга. Не так обмерзает и мокнет она, как простая тряпка. Много премудрости было в снаряжении. А особенного ума и знаний в морском деле человек в кормщики ставился. Вся артель — ватага подбиралась с большим тщанием. Ни трусу, ни лодырю в нее ходу не было. Про своих предков поморов капитан Воронин Владимир Иванович говорил, их рассказы вспоминая: — Корабли были деревянные, а люди на них железные.

С той поры, когда я штормовал и писал этюды к картине, прошло шесть лет. В них перемежались арктические экспедиции с работой над "Первыми мореходами земли Русской". Сначала в картине народа на коче все прибывало. Потом, по мере того как выкристаллизовывались, крепли образы людей, их начало становиться все меньше. Море тоже переписывалось. Появлялись все новые и новые возможности выразить его мощь. Казалось, что оно идет навстречу людям, а они — к нему. Наконец наступил момент, когда они слились и не стало в картине отдельных частей. Она собралась. Дни радостей и мучительных сомнений, когда мы с натурщиком по три раза возвращались от метро в мастерскую и бросались снова в схватку с холстом — позади. Картина в раме, и вот она стоит, завешанная. Она должна еще выстояться в мастерской, чтобы остыть. Остыть надо и мне, чтобы увидеть ее глазом постороннего человека, как чужую.

Последние год-полтора завелись у меня помощники — высотники и такелажники с соседних строек. Нет-нет да и зайдут в обеденный перерыв в спецовках со страховочными поясами и батонами хлеба подмышкой. Входя, говорят, как пароль: — Ребята говорили, тут картина интересная у тебя. Позволь поглядеть. — Сев в угол, чтобы не мешать, молча жуют. Потом вполголоса, глядя на шторм и моряков, говорят о труде своем и морском. Говорят дельно. Их короткие реплики и разговор раскрывают суть моей картины точнее или, пожалуй, глубже, чем это получилось бы на словах у меня. Уходя, роняют, точно покидают свой дом: — Ну, мы на объект пошли. Пора.

Первые мореходы земли Русской

В мастерскую я пускаю неохотно, и картину видели немногие. Но однажды ходила по нашим мастерским какая-то экскурсия и зашла ко мне. Я открыл картину и вдруг услышал давно знакомый возглас: — Они же у вас погибнут! Нельзя же так! — И вспомнилась мне Волга, нарядный, белый пассажирский пароход и ужас плывущих на нем пассажиров, увидавших, как мальчишки прыгали с лодок и ныряли под пароходные колеса…

Хорошо! Очень хорошо! Картина задевает всех сообразно характерам и привычкам. Значит, она живая, коли не оставляет равнодушными самых разных людей. Пусть тогда смотрят ее, обсуждают, помогая мне делать то, ради чего живут и работают художники.

А если и случится выслушать человека, никогда ничего самостоятельно не написавшего, узнать у него, что искусство все должны понимать с его точки зрения, то всегда надо помочь ему научиться видеть. Это тоже наша обязанность.

Картина стоит, выстаивается — "зреет", как говаривал один художник. Зреют и мысли, зовут к новым холстам, с новыми огорчениями и победами.

Длинны снежные версты Заполярья. Чукотская яранга или якутская тардоха одинаково желанны для путника, когда он едет с почтовым баулом. От станка к станку бегут олени, тянут податливые нарты. В тундре или мелколесье северной тайги дорог нет. Когда с вами едет каюр или огонер, можно не тревожась сидеть на нарте или бежать рядом для согрева.

Иногда приходится ехать одному, в сторону, какую укажет тебе хозяин ночлега. Дорожных примет нет. Туда, куда тебе надо, он доедет с закрытыми глазами, и ему кажется — это так просто. Достаточно для этого выслушать напутствие и посмотреть, куда протянута указующая рука. Но этого достаточно для местного жителя — сына тундры или тайги. Иное дело для тебя — жителя Средней России. Если есть компас, то хорошо. А нет — то примеряйся к направлению застругов, смотри, под каким углом идут они к твоим полозьям. Если не будет ветра или не потянет поземка, снежная гребенка тебя не подведет. Хорошо и надежно! Особенно когда это пишется в рассказе.

Едущий — не почтальон. Просто у него нет другого транспорта. По делам службы ему нужно проехать не одну сотню верст. И тогда в начале пути человек заходит на почту и говорит, что ему надо быть там-то. Его выслушали, написали подорожную, дали баул с почтой и пожелали счастливого пути…

Почта

Прошло несколько дней. За спиной у меня уже порядочный кусок дороги. Это только начало. Впереди еще много ночлегов с разными хозяевами, большие и малые перегоны и неизменный мороз.

Сегодня тихий, ясный день. Скоро взойдет солнце. Насколько понял путник хозяина-якута, пурги не будет. Еще тот добавил, что ночевка предстоит у старика русского. Строгого старика.

Нарта уложена, завязана. Можно трогаться в путь.

— Барда! Барда! (Поехали! Поехали!) — говорит хозяин тардохи и уходит к себе в тепло.

Перегон сегодня предстоит большой. Олешки молодые, бегут резво, поблескивая инеем на спинах. Тихо. Воздух искрится пылью садящихся кристаллов, застилая дымкою даль. На нарте, кроме почтового баула, два мешка с моими вещами. В одном, поменьше, рюкзаке, — продукты, табак и малая толика спирта. В большом — все остальное для дороги. Сегодня еду я один. Боясь потерять казенную почту, примостил ее спереди. Пусть будет перед глазами всю дорогу.

Олешки бегут хорошо и, кажется, верно держат направление. Каюр я плохой, ездил самостоятельно мало. Но пока все идет неплохо. Хорошо бы до темноты добраться до ночлега. Если действительно там живет одинокий, бессемейный старик, то, скорее всего, это кто-то из староверов. В свое время они уехали в глушь, спасаясь от гонений никонианцев. С этими таежниками трудно входить в любые взаимоотношения. Замкнутые они какие-то, неприветливые. Выгнать человека они не выгонят, но неуютно у них. И порядки особые.