Вадим Чернобров - Москва: феномены, аномалии, чудеса

Яркая пора — деятельность в училище-академии знаменитых братьев-греков Иоанникия и Софрония Лихудов, составивших учебники по различным отраслям знаний: от пиитики и риторики до физики. Москва уважительно относилась к «учёным мужам», для их жилья были выстроены удобные кельи, но благодаря проискам недоброжелателей братья были отстранены от преподавания.

Долгое время считалось, что от каменных палат, где столько дет разучивались вирши, велись споры, произносились похвальные слова, ничего не осталось. Историки и реставраторы доказали, что это не так. Здесь же стоит нарядное здание Историко-архивного института. Если мы войдём во двор, то увидим оставшиеся с той поры палаты. Здесь некогда была большая библиотека, которой пользовался Ломоносов, бывший, как известно, неутомимым читателем. Вместе с тем книга не заслоняла от Михаила Васильевича жизни, друзей, Москвы — он постоянно бродил по городу, посещал шумные народные гулянья. Посмотрев позднее европейские города, Ломоносов пришёл к выводу: «Москва великий город, первого рангу во всей Европе». Обратил Михаил Васильевич внимание и на московский говор, который заметно отличался от диалекта его родного северопоморского: «Великая Москва в языке столь нежна, что А произносить за О велит она». Кстати говоря, московское произношение даже в пушкинское время считалось просторечием. Нормой же литературной было оканье. Поэты, читая стихи, не акали, как теперь, а окали.

Напомню, что ученики академии были ревностными участниками московской жизни, без них не обходился ни один праздник, ни одно событие. Они выступали в шествиях-триумфах, которые так любило петровское время, декламировали стихи, принимали участие в театральных действиях.

Поднимаясь по ступенькам Правильной палаты, представим себе первых журналистов, читавших в этом здании «Ведомости», которые вот-вот выйдут в свет. Работа была нелёгкой — ведь заметки просматривал сам Пётр, не любивший работы небрежной, нетерпимо относившийся ко всяким погрешностям. За опечатку он мог вгорячах наказать палкой. Некоторые сообщения, или, как их тогда называли, реляции, писал сам Пётр. Одним из первых редакторов был старательный Фёдор Поликарпов, первый московский газетёр, как тогда говорили. Пётр I был, несомненно, наделён недюжинным журналистским талантом. Он писал живо, кратко, энергично. Собственно, он писал, как говорил, и пустил в ход Множество изречений. После взятия Выборга Пётр в письме заметил: «Устроена крепкая подушка Петербургу». Возмущаясь ханжеством, он написал: «В церкви поют — спаси от бед, — на паперти деньги на убийство дают». На вопрос, как поступать с тем, кто пишет «прелестные (то есть смущающие) письма», Пётр кратко ответил: «Фитилю, в подкопе лежащему, не верить».

Поднимемся по ступенькам палаты. Представим себе Ломоносова, поздно вечером вышедшего из библиотеки на крыльцо и залюбовавшегося мерцанием Венеры, — не в этот ли миг его осенила мысль об атмосфере на далёкой планете? Как бы изумлён был Михаил Васильевич, узнав о космических деяниях своих правнуков!

Собор Василия Блаженного

Такие хорошо подготовленные и не похожие друг на друга наблюдатели, как фон Мольтке и Теофиль Готье, сошлись в своём восхищении этим чудесным собором. И, как следовало ожидать, природно-оригинальный ум полководца нашёл более сильные выражения, чем ум эксперта словесности.

Описание Собора Василия Блаженного, данное Готье, — это яркая в своей образности, но слабая с точки зрения смысла фотография: «Можно сказать — исполинский мадрепоровый коралл, колоссальное кристаллическое образование, перевёрнутый грот со сталактитами».

Описание города, сделанное старым воякой, ограничивается одной фразой, исполненной внутренней правды: «Кажется, что ты перенёсся в один из тех городов, которые могут быть созданы только воображением и никогда не встречаются в реальности».

Я надеюсь, что многие из нас, и в частности лорд Дансени и г-н С.Сайм, видели эти города — плод воображения. Чем больше мы путешествовали по свету, тем сильнее становилась наша неудовлетворённость. Дели, Агра, Бенарес, Рим, Лондон, Каир, Неаполь, Анурадхапура, Венеция, Стокгольм — впечатления ото всех этих городов так или иначе отошли на второй план по сравнению с тем восхищением, которое я испытал, когда впервые увидел великую восточную стену Кремля, увенчанную куполами соборов, с её навесными бойницами из красного кирпича и татарскими башнями, достигающими высшей точки в знаменитых Спасских воротах, граничащих с собором Василия Блаженного... и я воскликнул: «Вот оно, воплощение мечты, навеянной гашишем!» Ни Квинси, ни Людлоф, ни Бодлер не смогли создать ничего столь же потрясающе-фантастического, как спокойная реальность Москвы. Она не рассчитана заранее, она не подчиняется «законам искусства». Она капризно-деспотична, как Бог, и столь же неоспорима. Она не была рождена человеческим сознанием: это творение разума, изначально свободного от догмата точных наук.

Это игра воображения, воплощённая в металле и камне. Это нелепость, в которую веровал Тертуллиан. Это стихия красоты, безумная мечта поэта о небесах. Это насмешка над человеческим разумом, не ограниченная ни художественной школой, ни периодом. Она не может быть скопирована или воспроизведена, поскольку воображение даже самых великих художников и архитекторов имеет свои пределы, а их мысль — свою рутинно-привычную колею. Это — неожиданное, которое всегда получает своё воплощение, и оно воплотилось: Кремль — это случайность. Сама Москва — случайность. Не было ни малейших географических предпосылок для появления этого города, равно как не было ни малейшего преимущества в его расположении. Судите сами: небольшая река, чуть ли не вдвое меньшая, чем Гарлем или Темза в районе Лондонского моста, и холм, по размерам сравнимый с Морнингсайд или Людгейтским холмом. Поднимитесь на колокольню Ивана Великого в ясный день, и со всех сторон вплоть до горизонта взгляду откроются лишь безбрежные равнины, если не считать небольшой возвышенности, с которой Наполеон впервые увидел Москву. Нет ни Везувия, ни залива с голубой водой, ни гордо вздымающегося Позилиппо, ни семи холмов — нет ничего: ни высокой горы, ни большой реки, — в общем, никакой защиты — вокруг только небо. И всё-таки именно здесь появилось непостижимо-прекрасное творение высшего магического разума, внезапная кристаллизация одного из тех «варварских заклинаний», о которых писал Заратустра, расцвет порока Титанов, приговор Бога, превратившего жену Лота в соляной столп в завершение свального греха племени великанов. Ибо, подобная жезлу Вакха, увитому плющом и виноградной лозой, любая из основных форм Кремля — это фантазия на тему, перед которой само солнце — лишь жалкое подобие. Образ того, кто господствует над жизнью, того, кто дарует жизнь, щедрого, единственного вызывающего экстаз, исполняющего обещание, видящего невидимое, божественного наместника и судьи, движущей силы мужественности, того, кто подчиняет судьбу, — вот что получило воплощение в той чудесной пустыне.