Теодор Шумовский - По следам Синдбада Морехода. Океанская Аравия

Большое место на этих страницах «великолепная Бассора» получила вследствие того, что она явилась не только самым ранним по времени постройки, но и крупнейшим среди морских и речных центров, основанных тысячными пол­чищами бедуинов на завоеванных землях. В ее гавани борт у борт стояли десятки, сотни, тысячи — смотря по времени года — купеческих судов, ходивших с товарами к берегам юж­ной Аравии и Восточной Африки, Мадагаскара и Сокотры, Лаккадивских, Мальдивских и Никобарских островов, Индии и Цейлона, Индонезии, Китая и Кореи. В пору застоя, вызван­ного внутридержавными и внешними потрясениями, количест­во судов в Басре могло меняться (подчас и значительно) — одни из них уходили в более безопасные воды, другие, наоборот, отстаивались в тихих заводях до лучших времен,— однако никогда торговая жизнь здесь, под сердцем халифата, гулко бившимся в Багдаде, не замирала окончательно. В годы расцвета великого Сирафа и особенно во время его упадка

88

после землетрясения в конце X века, в годы мужания другого центра в Персидском заливе, Хурмуза, весомый плод арабских завоеваний — Басра неизменно имела важное значение для торговли с ближним и дальним заморьем. Отсюда неудиви­тельны частые, нередко пространные упоминания города и его водных путей в землеописательных документах арабского средневековья.

Другие поселения на воде, обязанные своим рождением продвижению мусульман в сопредельные страны, были средо­точием скорее политической, чем торговой, деятельности, и это объясняет нам, почему в истории плаваний от побережий халифата они — в сравнении с Басрой — отступают на второй план. Однако город Васит (Срединный), построенный на бере­гу канала, соединявшего Тигр с Евфратом, который был по­строен в 702 — 705 годах для арабского наместника в Ираке в качестве столицы, стал одновременно и портом. Водное сообщение превращало обе широкие реки и сеть каналов между ними из преград в средство связи с самыми отдален­ными уголками провинции. Постройка Васита предвосхитила строительство Багдада, при том, что у их колыбели стояли два смертельных врага в лице омейядской и аббасидской династий: центр провинции, заложенный у воды, явился прообразом Баг­дада, третьей столицы халифата, основанной в том же веке, столицы, впервые достойной править мировой державой.

Преемственность ярко видна в словах, которыми безымян­ный собеседник аббасидского халифа Мансура, заложившего в 762 году Багдад, расписывает преимущества расположения стольного града на воде: по Тигру, каналу Сарат и Евфрату правящий дом получит продовольствие из разных мест, нижний Тигр свяжет его со всеми рынками «Индийского моря»; окруженному водными путями городу не страшны вра­ги — мосты могут быть в нужное время уничтожены; здесь уместно вспомнить о замыслах, положенных в основу строи­тельства русских крепостей, и подумать о том, что наблюдае­мое тождество словообразующих согласных в грузинских «цхали» — вода и «цихе» — крепость не может быть случай­ным. В книге 1964 года «Арабы и море» нам, как представля­ется, удалось утвердить мысль о закономерности сооружения центров цивилизации у водных линий. — необходимое обосно­вание было достигнуто благодаря привлечению тогда еще лишь персидских и армянских данных; случай этот лишний раз подтвердил, что в основе серьезного исторического иссле­дования неизбежно должна всегда находиться топонимия, с чем, к сожалению, не все согласны.

Воздвигнутый на берегах Тигра, неподалеку от развалин мировых столиц прошлого — Вавилона, Селевкии, Ктесифона,

89

пользуясь их путями для внутригосударственной и междуна­родной торговли на суше и на море, Багдад быстро разросся и приобрел громкую' славу во всем известном тогда мире. Однако, поскольку речь идет о городе, в котором пребывала верховная власть мусульманской державы, эта слава исходила главным образом не от удобного расположения — таких мест было и есть на земле немало — и не от того, что Багдад был важной перевалочной точкой для товаров, обращавшихся между Востоком и Западом,— всемирный отзвук, шедший от имени столицы халифов, порождался в первую очередь след­ствием вещного богатства — политической силой. Достаточно сказать, что в пору своего могущества державная твердыня на Тигре владела ключами от Средиземного моря и влияла — прямо или через промежуточные среды — на положение дел в Южной Европе.

Арабская литература знает произведения «фи мадх» — «в похвалу» и «фи замм» — «в порицание» Багдаду. Это говорит, с одной стороны, об известном свободомыслии (конечно, в рамках узаконенного вероучения) и о терпимости власть пре­держащих, не настаивавших на том, чтобы столицу государст­ва непременно купали в розовых струях пресного сладкоре-чия. Отсюда можно заключить, что внутри халифата — с мусульманской точки зрения — Багдад не был болезненно охраняемой нравственной ценностью, такой, как «высокочти­мая Мекка» и «пресветлая Медина», где господствующее учение создало неразделимые сочетания определяемого с предписанным определением. Проезжали его люди или постоянно в нем жили, произносили его имя в мыслях или в речи, они подсознательно ощущали, что город возник на памяти далеко не первого поколения мусульман и на чужой земле. Здесь мы подошли ко второму обстоятельству, заслу­живающему внимания в связи с наличием противоположных оценок Багдада в сохранившейся письменности. Постройка новой столицы вблизи бывшего стольного града царей Персии, смятого арабской конницей, была естественным продолжени­ем «персидской революции», как может быть назван аббасид-ский переворот, совершенный двенадцатью годами ранее. Поэтому решающее значение в учреждениях верховной власти получают иранские круги, опираясь на которые воцарившийся дом только что сокрушил сопротивление прежних правителей халифата. Былые победители, сыны аравийских пустынь, от­тесняются на вторые места, а впоследствии, с появлением дворцовой гвардии из берберов и тюрок, арабы покидают не только гражданскую, но и военную службу; для многих из них этот горький час явился началом занятия торговлей за морем, поэтому рост обращения товаров между Востоком

90

и Западом в IX и особенно X веке, увеличение числа арабских купеческих поселений за рубежом, наблюдаемое в это же вре­мя, могут приобрести вполне оправданное объяснение и своеобразную окраску. Теперь (с большой долей вероятности) можно распределить произведения «в похвалу» и «в порица­ние» между, с одной стороны, льстивыми и высокомерными ловцами удачи, для которых Багдад стал родным домом, и с другой — обойденными судьбой, не нашедшими счастья в сто­лице своей страны. Очень скоро, как обычно бывает в истории, национальное размежевание сменяется сословным. Два баг­дадца из «Тысячи и одной ночи», носящих одинаковое имя Синдбад, один — удачливый купчик, расчетливый и жестоко­сердный, другой — полунищий носильщик, смотрят на первый город государства разными глазами.