Генри Стенли - Как я отыскал Ливингстона

12-го марта. Арабы прислали мне 45 писем для доставки их к берегу. В последнее время я сделался почтальоном; это происходит потому, что по причине войны с Мирамбо регулярным караванам не дозволяется выступать из Унианиембэ. Что если бы я оставался все это время в Унианиембэ, ожидая окончания войны? Мне кажется, что арабам не удастся победить Мирамбо даже еще через 9 месяцев.

Сегодня вечером туземцы собрались, чтобы проплясать прощальную пляску перед окнами моего дома. Это оказались пагасисы Сингири, предводителя каравана Мтезы. Мои люди присоединились к ним и, возбужденный против своей воли музыкой, я также спустился к ним и пустился плясать к великому восторгу моих молодцов, с восхищением видевших, что хозяин их оставил свою обычную суровость.

Танец чрезвычайно дик. Музыка весьма оживленная производится четырьмя звучными барабанами, укрепленными к четырем музыкантам, стоящим в центре заколдованного круга. Всегда забавный Бомбай, нигде не чувствующий себя до такой степени в своей тарелке, как во время пляски мримы, надел на голову ведро; Бараки накинул на себя мою медвежью шкуру и держал в руке копье; Шоуперей — смелый проворный и крепкий — махал топором и надел на голову козлиную шкуру; Мабруки, «круглоголовый», постиг самую суть вещей и ходил взад и вперед как важный слон; Удименго держал ружье и походил на грозного Дроукансира, так что, взглянувши на его свирепый вид, вы могли подумать, что он в состоянии выступить против сотни тысяч; Хамиси и Камна стояли перед барабанщиками, спина к спине, и гордо посматривали на звезды. Асмани — олицетворение гигантской силы, настоящий титан, стрелял на воздух с видом Тора, убивающего мириады своим молотом. Все наши сомнения и страсти побеждены; мы сражаемся с демонами при божественном сиянии звезд, разыгрывая только один акт волшебной драмы, вызываемой и ускоряемой страшным шумом и грохотом барабана.

Воинственная музыка кончена, начинается другая. Запевало падает на колени и два или три раза опускает голову в яму, сделанную в земле, а хор, также стоя на коленях, заунывным тоном повторяет медленный и торжественный припев. Вот буквальный перевод песни:

Вот странное прощанье, которым меня напутствовали ваниамвези Сингири, и которое по причине его замечательных эпических красот, стихотворного совершенства и выразительности я увековечил на страницах своей книги, как одно из самых замечательных произведений песнелюбивых сынов Униамвези.

13-е марта. Последний день моего пребывания с Ливингстоном наступил и прошел, и последняя ночь, которую мы проведем вместе, наступила, и я не могу избежать завтрашнего дня. Я чувствую, что готов, кажется, восстать против судьбы, отрывающей меня от него. Минуты проходят быстро и складываются в часы. Двери наши заперты, и мы оба погружены в собственные думы. Каковы его думы — я не знаю, мои же неважны. Я, по-видимому, жил в раю, иначе отчего я так сожалел бы о приближении часа разлуки? Разве я не лежал в течение многих дней на волос от смерти, разве меня не терзали многочисленные лихорадки? Разве я не бредил и не бесновался в припадках безумия? Разве я не сжимал с яростью свой кулак и не поднимал его против воображаемых мною врагов? Однако мне жаль отдать наслаждение обществом этого человека, хотя и купленное такою дорогою ценою. Я не мог удержать быстрого течения времени, мчавшегося в эту ночь, как будто бы на зло мне, и любовавшегося производимыми им страданиями! Пусть так! Разве в первый раз мне приходится расставаться с друзьями? Мне хотелось бы остаться здесь долее, но неизбежное должно совершиться — судьба должна разлучить нас. Это тоже самое грустное чувство как и при всякой разлуке, только в более сильной степени; и, быть может, нам придется распрощаться навек! Навек? и в ответ ему слышится мучительный шепот — «навек!»

Я записал все, что он говорил в эту ночь, но не поделюсь этим с читателем — оно принадлежит мне.

Я так же ревниво отношусь к этому дневнику, как и он сам, и на клеенчатой обертке я написал с каждой стороны по-немецки четкими буквами «не открывать ни в каком случае», к чему он приложил свою подпись. Я стенографировал все эти распоряжения о равномерном разделении различных редкостей между его друзьями и детьми, а также его последнюю волю относительно его старого друга Родерика Мурчисона, о котором он сильно беспокоился с тех пор как получил газеты из Угунды, где прочел, что старика постиг удар паралича. Я мог наверное рассчитывать известить его об этом, как только достигну Адена, и я обещал ему, что он получит от меня известия скорее, чем что-нибудь получалось когда-либо в центральной Африке.

— Завтра вечером, доктор, вы будете одни.

— Да; дом будет смотреть, как будто в нем есть покойник. Вы лучше переждали бы здесь дожди, которые скоро наступят.

— Я всей душою рад бы это сделать, любезный доктор. Но каждый лишний день, проведенный мною здесь, когда в этом нет более настоятельной надобности, откладывает ваше путешествие и возвращение домой.

— Я знаю это; но подумайте о своем здоровье — вы неспособны к путешествиям. Что это составит? всего несколько недель. Вы достигнете берега в такое же количество времени, если переждете дожди, как и если вы выступите теперь. Равнины между нами и берегом будут залиты водою.

— Вы так думаете, но я достигну берега в сорок дней или никак не более пятидесяти. Мысль, что я исполняю важное для вас поручение, удесятерит мои силы.

14-е марта. Мы встали с зарею, вынесли тюки из кладовых и приготовились r первому переходу обратного пути.

Завтрак наш был весьма печален. Я не мог есть, потому что сердце мое было слишком полно; товарищ мой также, как видно, потерял аппетит. Мы придумывали предлоги подольше остаться вместе. В восемь часов утра мы еще не выступили, тогда как я намеревался пуститься в путь с пяти часов.