Генри Стенли - Как я отыскал Ливингстона

В одном из углублении этой продолговатой холмистой страны лежит деревня Кингуру, с гнездящимися в ней горячкой и лихорадками. Может быть, нависшие дождевые тучи и густые леса покрывавшие кряжи, немало способствовали особенно унылому виду местности, но во всяком случае, мое первое впечатление, которое произвела на меня эта мрачная впадина, оттененная темными лесами, с глубокими рытвинами стоячей воды, было далеко не приятное.

Во все время, пока мы устраивали наш лагерь и ставили палатки, на нас ливмя лил бешенный предвестник наступавшего сезона мазики; его ручьи были вполне достаточны, чтобы охладить мой пыл и мою только что возродившуюся любовь к востоку Африки. Однако, несмотря на дождь, мы не переставали работать, окончили лагерь и, бережно укрыв наши вещи от дождя и воров, стали хладнокровно смотреть на упорные капли дождя, разбивавшие глину и грунт; вскоре вокруг нашего лагеря образовались целые озера и реки.

К ночи, сделавшись в высшей степени неприятным, дождь наконец перестал, и туземцы двинулись из деревень в наш лагерь с своими продуктами. Первым из них, как бы по долгу службы, приближался деревенский султан — владыка, начальник, или голова. Он преподнес мне, с отеческой улыбкой, три меры матама и полмеры рису. Мутные глаза и наморщенный лоб его улыбающегося лица, явно указывали мне на его продажную и хитрую душу. Надев на себя маску этого лукавого старшины, я сказал: «начальник Кингуру назвал меня богатым султаном. Если я богатый султан, то почему же начальник не пришел ко мне с богатыми дарами, на которые я должен бы был отвечать тем же»? Он взглянул на меня искоса и отвечал: «Кингуру беден, в деревне немного матама». Если это действительно так, ответил я, то он получит за него пол чукка или ярд сукна, которое как раз будет равноценно его подарку, если он желает свою маленькую корзину называть подарком, то почему и мне в свою очередь не назвать тем же самым мой ярд сукна. Таким рассуждением он, видимо, остался доволен.

1-ое апреля. Сегодня экспедиция понесла потерю; она лишилась серой арабской лошади, подаренной Сеидом Бургашем, султаном Занзибара. Еще в предыдущую ночь я заметил, что лошадь больна. Помня неоднократно высказанное убеждение доктора Кэрка, нынешнего британского консула в Занзибаре, что лошади положительно не переносят центральной Африки и гибнут от цеце, я вскрыл ее, и принялся за исследование, по моему мнению, больного желудка. Вместе с большим количеством непереварившегося матама и травы я нашел в нем до двадцати пяти коротких, толстых, белых глистов, которые подобно пиявкам впивались в стенки желудка, кишки же почти сплошь были наполнены множеством белых длинных глистов. Я вполне убедился, что ни человек, ни животное не могут долго существовать с таким количеством живых существ во внутренних частях организма.

Не желая заражать долину, я приказал зарыть поглубже труп, на расстоянии нескольких ярдов от лагеря. Это незначительное обстоятельство причинило в Кингуру ужасную суматоху: начальник деревни с своими собратьями, начальниками соседних деревень, состоящих числом из двух дюжин скученных хижин, собрал совет, на котором пришли к окончательному убеждению, что поступок вузунгу, похоронившего околелую лошадь «без их соизволения» на их земле, был жестокой, достойной наказания ошибкой, почему и решили взыскать с меня целое доти или два мерикани. Страшно раздраженный таким непростительным промахом, он, Кингуру, решился послать к вузунгу четверых юношей с таким ультиматумом: «если раз лошадь похоронена на моей земле, пусть она лежит там; но вы за это должны заплатить два доти мерикани». Я ответил послам, что поговорить об этом деле я желал бы лично с самим начальником и у меня в палатке, если он пожелает прийти. Так как наш лагерь находился от деревни на расстоянии брошенного камня, то не прошло и нескольких минут, как в дверях, в сопровождении чуть не всей деревни, показался хитрый старшина. Для характеристики нравов народа, с которым мне приходилось сталкиваться и иметь торговые сношения в продолжении около года, я приведу происшедший между нами разговор:

Белый человек: Вы великий начальник Кингуру?

Кингуру: Хм-уу. Да.

Белый человек: Великий, великий начальник?

Кингуру: Хм-уу. Да.

Белый человек: Сколько с вами солдат?

Кишуру: Зачем?

Белый человек: Сколько с вами вооруженных людей?

Китуру: Ни одного.

Белый человек: О! я думал, что вы приведете с собою тысячу человек; вы требуете два доти за похороненную околелую лошадь у сильного белого человека, у которого много ружей и солдат.

Кингуру (сильно смущенный): Нет; со мною нет солдат, я привел с собою несколько молодых людей.

Белый человек: Тогда зачем вы пришли беспокоить меня?

Кингуру: Это не я; это мои братья сказали: «поди сюда, поди сюда, Кингуру, посмотри что сделал белый человек! Не завладел ли он твоею землею, когда посмел похоронить лошадь без твоего позволения? Поди к нему и узнай, кто дал ему это право». И вот я пришел спросить вас, кто дал вам позволение устраивать на моей земле кладбище?

— Мне не нужно человеческое позволение на то, на что я имею право, — отвечал я. — Я не мог оставить труп лошади не схороненным: запах падали разнесся бы по всей долине, нанес бы болезни на вашу деревню и испортил бы воду ваших источников, караваны перестали бы останавливаться для торговли; они говорили бы: это нездоровое место, уйдем отсюда. Но довольно сказанного. Я понимаю вас — вы не хотите, чтобы этот труп был зарыт в вашей земле; ошибка, которую я сделал, легко поправима. Мои солдаты тотчас же выкопают его из земли и приведут ее в первоначальный вид, а лошадь будет оставлена на том месте, где она околела. — (После этого я крикнул Бомбая). — Го! Бомбай, возьми солдат, выкопайте мою лошадь и положите ее на то место, где она околела, и к утру завтрашнего дня готовьтесь к походу.

Громким голосом, в волнении мотая головой, Кингуру вскричал, «Акуна, акуна, Бана!» — «Нет, нет, господин! Не надо сердить белого человека. Лошадь околела и схоронена, пусть и лежит там, где уж положена, будем снова друзьями!»

После этого разговора, который привел в чувство шейха Кингуру, мы дружелюбно пожелали друг другу «квагари», они ушли, оставив меня одного горевать о моей потере. Часа полтора спустя, приблизительно к 9-ти часам пополудни когда лагерь находился уже в полусне, до меня вдруг донеслись тяжелые стоны одного из животных. Прислушавшись внимательнее, я с удивлением узнал, что это страдала моя гнедая лошадь. Я отправился к ней с зажженным фонарем и заметил, что у нее вся боль была сосредоточена в желудке; было ли это отравление каким-нибудь ядовитых растением, или какая-нибудь особенная лошадиная болезнь, я решительно не знал. Она извергала из себя огромное количество жидкого вещества, по цвету не представлявшего ничего особенного. Ее истинно жалобные стоны и очень сильные вздрагивания очевидно указывали на страшную боль. В продолжении всей ночи я не отходил от нее и надеялся, что это ничего более, как преходящее действие на кого-нибудь вредного и неизвестного нам растения, но к 6-ти часам следующего утра она околела, после непродолжительной, но жестокой агонии; она последовала за своим товарищем ровно пятнадцатью часами позднее. Когда я вскрыл желудок, то нашел, что причиною смерти был внутренний разрыв огромного рака, который, занимая большую часть стенок желудка, распространялся на один или на два дюйма по пищеводу. Полость желудка и кишек были переполнены желтым, истекшим из рака, содержимым.