Генри Стенли - Как я отыскал Ливингстона

Следующие два дня мы простояли на месте, делая многочисленные набеги на окрестную дичь. В первый день мне везло необыкновенное счастие. Я застрелил пару антилоп-куду (A. strepsiceros), с красивыми, завитыми рогами, и паллу (C. melampus), красновато-коричневое животное, фута в 3 1/2 высотою, с широким задом. Я мог бы застрелить дюжину этих животных, если бы у меня было одно из тяжелых ружей, изготовляемых Ланкастером, Рейли или Блиссетом, каждый выстрел которых убивает. Но мои ружья, за исключением моего легкого гладкоствольного, были неудобны для охоты за африканской дичью; они годились более против людей. Своей винтовкой Винчестера и карабином Старра, я мог поразить всякое животное в расстоянии 200 ярдов; оно, несмотря на рану, всегда избегало ножа, так что я бросал, наконец, мелкие калибры. Для этой страны необходимы большие калибры, напр. № 10 или 12-й, которые сразу повалят животное, чем избавят охотника от утомительных и часто бесполезных преследований. В течение этих двух дней мне часто приходилось терять след зверя, несмотря на самые тщательные и продолжительные поиски.

Однажды я внезапно наткнулся на антилопу, имея при себе винтовку Винчестера, причем я и антилопа одинаково изумились и стояли друг против друга в расстоянии не более 25 ярдов. Я прицелился ей в грудь, и пуля, верная своему назначению, глубоко вошла в туловище и кровь брызнула из раны: через несколько минут антилопа была далеко от меня, я же был слишком удивлен, чтобы преследовать ее. Всякая любовь к охоте могла пропасть после таких неудач. Что значили две антилопы убитые за один день охоты в сравнении с многочисленными стадами, пасшимися на равнине?

В течение нашей трехдневной охоты мы застрелили двух буйволов, двух диких кабанов, трех оленей, одну зебру и одного паллу; сверх того — восемь гвинейских куриц, трех флорикан, двух орлов рыболовов, одного пеликана, а один из охотников поймал двух больших сомов.

В субботу, 7-го октября мы снялись из лагеря к великому огорчению обжорливых ванганцев. Рано утром они отправили ко мне Бомбая с просьбою простоять еще один день. Это всегда так бывало; они всегда питали отвращение к труду, когда перед ними съестного было в изобилии. Я хорошенько выбранил Бомбая за то, что он приходит ко мне с такими просьбами после двухдневной остановки, употребленной исключительно на заготовление пищи. Бомбай и сам был не в особенно хорошем расположении духа, так как обильные горшки, полные мясом нравились ему гораздо более чем беспрерывная ходьба и усталость. Я заметил, что по лицу его пробежало злобное выражение и нижняя губа отвисла, как бы говоря: «Иди же и уговаривай их сам, злой и жестокий человек! Я не стану помогать тебе».

Воцарилось глубокое молчание, когда я приказал кирангоци дать знак к выступлению, и не слышно было обычных песней. Носильщики сердито пошли к своим тюкам, а Асмани, вожатый гигантского роста, наш фунди, ворчал, что он очень жалеет, что взялся вести меня до Танганики. Однако все пошли, хотя и не охотно. Я со своими оруженосцами шел сзади, чтобы подгонять отсталых. Приблизительно через полчаса, я заметил, что караван остановился, носильщики побросали свои тюки и собрались в кучи, горячо разговаривая и сильно жестикулируя.

Взявши у Селима свою двухстволку и зарядив ее двумя патронами, я приготовил револьверы и пошел к каравану. Я заметил, что люди схватились за ружья, завидев мое приближение. Подойдя к каравану ярдов на тридцать, я увидел на холме по левую руку от меня головы двух людей, ружья которых были направлены на дорогу.

Я остановился, взял ружье в левую руку и, прицелившись в них, грозил раздробить им голову, если они тотчас же не сойдут ко мне для переговоров. Эти два человека были громадный Асмани и закадычный друг его Мабруки, вожак шейха бин-Назиба. Так как опасно было не повиноваться такому приказанию, то они тотчас же сошли вниз, но, внимательно следя за Асмани, я заметил, что он берется рукою за спуск и делает ружьем «товсь». Я снова навел на него свое ружье и грозил ему немедленно смертию, если он тотчас же не бросит своего ружья.

XXV. Вид в Увинца.

Асмани подошел ко мне с подобострастной улыбкой на лице, но в глазах его светился зловещий огонь так ясно, как только когда-либо светился он в глазах злодея. Мабруки подкрался ко мне сзади и насыпал порох на полку своего мушкета, но, быстро повернувшись к нему, я навел свое ружье почти в упор на его злое лицо и приказал ему сию же минуту бросить ружье. Он тотчас же выронил его из рук и, получивши от меня сильный толчок прикладом в грудь, отлетел на несколько шагов от меня; тогда я повернулся к Асмани и велел ему бросить свое ружье, при чем навел на него свою двухстволку и наложил палец на спуск. Никогда ни один человек не был так близок к смерти, как Асмани в эти минуты. Мне не хотелось пролить его кровь, я готов был употребить все средства, чтобы избежать этого; но если бы мне не удалось напугать этого разбойника, то наступил бы конец моей власти. Дело в том, что они боялись идти далее, и заставить их идти вперед можно было только силою и употреблением всей моей власти, даже если бы в случае неповиновения необходимо было причинить смерть. В то время как я начинал думать, что для Асмани наступил его последний час, потому что он приложил ружье свое к плечу, сзади к нему кто-то подкрался, выбил ружье из рук, и я услышал голос Мабруки-Спика с ужасом закричавшего:

— Как ты смеешь целить в господина! Затем Мабруки бросился к моим ногам, пытался поцеловать их, умоляя меня простить его. Теперь уже все кончено, говорил он, уже ссор больше не будет, все пойдут к Танганики, не говоря ни слова и, клянусь Аллахом, мы найдем старого мусунгу в Уджиджи. Говорите вы все! Разве не правда, разве мы не дойдем до Танганики без всяких беспорядков? Отвечайте господину все в один голос!

— Ай Валлас! Ай Валлас! Бана ианго! Гамуна маннено мгини! что в буквальном переводе означает: да, клянусь Богом! да, клянусь Богом! господин мой! Это истинная правда! — громко произнес каждый из них.

— Проси прощенья у господина или убирайся вон, — повелительно сказал Мабруки Асмани, что Асмани и исполнил во всеобщему удовольствию.

Мне оставалось распространить амнистию на всех, за исключением Бомбая и Амбари, бывших заводчиками бунта, счастливо теперь усмиренного. Бомбай, в качестве моего капитана, мог бы одним своим словом остановить в самом начале всякие обнаружения неудовольствия, если бы он этого желал. Но Бомбай не желал похода более чем самый трусливый из его подчиненных, не потому чтобы был трус, а потому что любил бездействие и поклонялся своему мамону. Поэтому схвативши копье, я сильно ударил его по плечу древком, затем подбежал в Амбари, насмешливое лицо которого вскоре замечательно изменилось; потом я заковал их в цепи, грозя не освобождать их, пока они не станут просить у меня прощения; что же касается до Асмани и Мабруки, то я посоветовал им не обнаруживать вперед свои дурные наклонности, если они не хотят быт наказанными смертию, которую они счастливо избежали теперь.