Генри Стенли - Как я отыскал Ливингстона

Мы уселись — доктор и я — спиной к стене; арабы сели по нашу левую сторону. Перед нами стояло более тысячи любопытных туземцев, покрывших всю площадь и толковавших о прибытии в Уджиджи двух белых людей — одного из Маниуэма, с запада, другого из Унианиембэ, с востока. Начался разговор. О чем? я право не помню. Мы предлагали друг другу вопросы вроде следующих:

— Как вы пришли сюда? Где вы были все это время? — все думали, что вас нет в живых? — Так, кажется, начался разговор; но дальнейшую нить разговора я не могу в точности припомнить, потому что в то время я весь погрузился в изучение каждой черты этого удивительного человека, с которым я теперь сидел рядом в центральной Африке. Каждый волосок на его голове и бороде, каждая морщинка на его лице, его утомленный вид — все крайне интересовало меня с тех пор, как мне было сказано: «не щадите издержек, но отыщите Ливингстона!» Я слушал и в тоже время изучал этих немых свидетелей.

О, если бы вы были на моем месте, читатель, как бы красноречиво было бы ваше описание! Если бы только вы видели и слышали его в эту минуту! Я слышал все подробности из его уст, уст, которые никогда не лгут. Я не могу повторить сказанного им. Мое внимание было слишком поглощено его созерцанием, чтобы взять записную книжку и занести туда его рассказ. У него был такой богатый материал для беседы, что он начал с конца, забывая тот факт, что о нем не было никаких известий в течение пяти или шести лет. Его рассказ походил на какую-то волшебную сказку, в которой, однако, ничего не было вымышленного.

Арабы встали, чтобы удалиться, инстинктивно чувствуя, что нас следует оставить одних. Я послал с ними Бомбая, который должен был сообщить им столь интересовавшие их известия о положении дел в Унианиембэ. Саид бин Маджид был отцом изящного молодого человека, виденного мною в Мазанге, который дрался со мной в Замбизо и потом был убит Руга-Руга Мирамбо в лесу Вилианкуру; зная, что я был там, он с нетерпением ждал рассказа об этом сражении; у всех у них были друзья в Унианиембэ, и потому понятно, как им сильно хотелось узнать о них весточку.

Отдав Бомбаю и Асмани приказание позаботиться о людях, я позвал «Каиф-Галека», или «как вы поживаете» и представил его Ливингстону, как одного из солдат оставленных в Унианиембэ для надзора за некоторыми вещами, и которого я заставил сопровождать меня в Уджиджи, чтобы он мог лично вручить своему господину сумку с письмами, вверенную ему доктором Кирком. Это была та знаменитая сумка с письмами, помеченная «ноября 1-го, 1870 г.», которая была вручена доктору 365 дней спустя после его отправления из Занзибара! Сколько бы она пролежала еще в Унианиембэ, если бы я не был послан в Среднюю Африку отыскивать великого путешественника?

Доктор положил сумку с письмами на колени, открыл ее, пересмотрел письма, и прочел одно или два из них, писанных его детьми, причем лицо его осветилось радостию.

Затем он спросил меня, что нового делается в свете?

— Нет, доктор, — отвечал я, — прочтите сначала письма, которые, я уверен, крайне интересуют вас.

— О, — сказал он, — мне приходилось годы ждать писем и я научился терпению. Я могу подождать еще несколько часов. Нет, расскажите мне, что нового в мире?

— Вам, вероятно, многое уже известно. Известно ли вам, что суэзский канал — совершившийся факт, и что между Европой и Индией установлена через него правильная торговля?

— Я не слышал об его открытии. Да, это крупное событие! Что еще нового?

Словом, на мою долю выпала роль периодического ежегодника. В последние несколько лет мир был свидетелем стольких военных событий, что мне незачем было насиловать свое воображение. За это время была окончена железная дорога Тихого океана; Грант был избран президентом Соединенных Штатов; Египет был наводнен учеными; Бритское восстание было подавлено; испанская революция низвергла с престола Изабеллу; генерал Прим был умерщвлен; Кастеляр произвел электрическое действие на Европу своими возвышенными идеями о свободе богослужения; Пруссия унизила Данию и присоединила Шлезвиг-Голштинию, а войска ее осаждали в настоящее время Париж; «Человек Судьбы» был пленником в Вильгельмсгеге; царица мать и императрица французов принуждена была спасаться бегством, а дитя, рожденное в пурпуре и предназначенное царствовать, навсегда потеряло императорскую корону; наполеоновская династия была уничтожена пруссаками, Бисмарком и фон Мольтке, а Франция, гордая империя, обращена в прах.

Разве можно было что-нибудь прибавить к этим фактам? Какой запас новостей для человека, только что покинувшего первобытные леса Маниуэмы! Ослепительный блеск цивилизации отразился на Ливингстоне в то время, как он с удивлением слушал одну из самых интересных страниц истории. Как бледнели перед ней ничтожные события в стране варваров! Кто мог сказать, какие фазисы своей трудной жизни переживала Европа в то самое время, когда мы, двое уединившихся ее детей, беседовали о последних ее печальных и славных деяниях? Язык лирического Демодока передал бы их, может быть, более достойным образом; но, за отсутствием поэта, роль его исполнил, насколько мог добросовестно, газетный корреспондент.

Вскоре после того как удалились арабы, нам было прислано блюдо горячих пирожков с мясом от Саида бин Маджида, жаренный цыпленок от Магомета бин Сали и душеное козье мясо с рисом от Мэнихери; таким образом, присылавшиеся нам в подарок съестные припасы следовали одни за другими, и по мере доставления мы их уничтожали. У меня был здоровый, сильный аппетит; совершенное мною путешествие значительно укрепило мой желудок, но Ливингстон — он жаловался перед тем, что у него совсем нет аппетита, и что его желудок ничего не переваривает кроме чашки чаю; от времени до времени — он тоже ел — ел как здоровый, голодный человек; и в то время как он соперничал со мною в потреблении яств, он все твердил. «Вы принесли мне новую жизнь. Вы принесли мне новую жизнь».

— О, клянусь Георгием, воскликнул я, я совершенно забыл об одной вещи. Ступайте поскорее, Селим, и принесите бутылку, вы знаете какую; а также захватите серебряные чарки. Я взял с собою ту бутылку именно на случай этого события, на наступление которого я надеялся, хотя часто оно мне казалось неосуществимым.

Селим знал, где находилась бутылка, и вскоре вернулся с нею — бутылкою шампанского Силлери — и подав доктору серебряную чарку, наполненную до краев веселящим напитком, а также налив немного себе, я сказал:

— Д-р Ливингстон, за ваше здоровье, сэр.

— И за ваше, — отвечал он.

И сбереженное мною шампанское на случай этой счастливой встречи было выпито нами с сердечными пожеланиями друг другу.

Между тем мы продолжали все говорить и говорить, а нам продолжали все носить кушанье, которое мы продолжали уплетать, пока не наелись, что называется, до отвала; доктор должен был сознаться, что он достаточно поел; но Галимаха, кухарка доктора, продолжала испытывать величайшую тревогу. Она то и дело просовывала к нам из кухни голову, чтобы убедиться, что на веранде действительно находится двое белых людей, а не один, как прежде, который притом ничего не мог есть; последнее обстоятельство сильно ее мучило. Она опасалась, что доктор не сумел оценить ее кулинарных способностей; теперь же она удивлялась громадному количеству потребленной пищи и находилась поэтому в самом приятном настроении духа. Мы слышали ее неистощимую болтовню в то время как она сообщала новости изумленной толпе, собравшейся перед кухнею. Бедное, верное существо! В то время как мы прислушивались в ее неумолкаемой трескотне, доктор рассказывал о ее верной дружбе и как она испугалась, когда ружейные выстрелы известили о прибытии в Уджиджи другого белого человека; как она в страшном переполохе бегала из кухни к нему и потом на площадь, задавая каждому встречному всевозможные вопросы; как она приходила в отчаяние, что у нас так мало припасов; как она старалась замаскировать их бедность торжественною обстановкой — и устроить нечто вроде пира Балтазара для встречи белого человека.