Олег Лайне - На суше и на море 1985

Разместился он на верхнем этаже довольно высокого по здешним масштабам здания. Из окон четвертого этажа открывается впечатляющий вид на порт, на деловито суетящиеся буксиры, на приткнувшиеся к замшелым причальным стенкам суда, на лодки, словно вклеившиеся в грязную, застойную воду, на покрытые булыжником набережные, на серые крыши складов, пакгаузов, ремонтных мастерских, на узкие улочки с гордыми названиями Гарибальди, Магеллан, Ла Мадрид. Все это — Бока. Серая, пыльная, усталая Бока, на фоне которой особенно хорошо заметны яркие краски Каминито.

Очень она нарядна, эта улочка. Особенно в субботу и воскресенье, когда на ней, как да площади Тертр в Париже, появляются художники со своими картинами в ожидании туристов, желающих увезти с собой эскиз, рисунок или даже картину с классическими видами Боки или Каминито, которые давно уже признаны такими же типичными «адресными» приметами «старого» Буэнос-Айреса, какими испокон веков считаются набережные Сены для Парижа, стены Колизея — для Рима, арбатские переулки — для старой, пушкинской Москвы. Разумеется, предложение этих произведений значительно превышает спрос, и поэтому каждый появившийся на Каминито турист мгновенно становится объектом повышенного внимания, предупредительности, а затем и настойчивых «ухаживаний» со стороны будущих, пока еще не открытых, не признанных миром аргентинских утрилло и лотреков.

Там, в этой сутолоке, в пестрой толпе охотящихся за простодушными «гринго» (так здесь называют иностранных туристов) художников и познакомился я с одним из них, Педро Гулькисом. Сейчас ему уже за шестьдесят. Родом он из Западной Украины, входившей тогда в состав Польши. В Буэнос-Айрес приехал пятилетним мальчишкой где-то в середине двадцатых годов, когда отец его, истомленный вечной нуждой портной, поехал со своей семьей за океан в поисках лучшей доли. Вся семья давно уже перемерла, так и не найдя счастья за океаном. Педрй остался один. И с каким-то трогательным упорством он считает себя нашим соотечественником: русским, даже советским человеком.

Узнав, что я из Москвы, Педро разволновался и немедленно предложил свои услуги в качестве «чичероне» по Каминито и Боке. «Все ясно, — подумал я. — Хочет заработать. Постарается продать мне свои рисунки…»

Теперь мне стыдно вспоминать об этом подозрении: Педро оказался добр, бескорыстен и беспредельно честен и щедр. Он показал мне такое, чего я никогда не увидел бы без его помощи и о чем не узнал бы из академически обстоятельных лекций профессора Делаканала: Каминито с обратной стороны. Он пригласил меня войти внутрь этих восхищающих туристов ярких домиков и познакомиться с живущими в них людьми.

И только тут я обратил внимание на одну существенную деталь: ни в один дом, ни в одну комнату во всех без исключения домах, находящихся на Каминито, входа с этой улицы нет! Да, да, пройдя Каминито из конца в конец, можно легко убедиться (хотя на это как-то поначалу не обращаешь внимания), что на эту улицу не выходит ни один подъезд, ни одна дверь. Все подъезды, двери, входы и выходы находятся на соседних улицах: Магальянес и Ла Мадрид. Это и понятно, если вспомнить, что, как я уже упомянул, когда-то по Каминито проходила железнодорожная ветка и дома были обращены к ней глухими стенами. И в самом деле, какой смысл мог быть в двери, если, выйдя через нее, ты рисковал угодить под колеса паровоза?

А потом, когда Каминито обрела современный вид, прорубать на нее двери, по мнению «отцов» города, не было нужды по другой причине: нищета и чернь, обитающая в этих домах, не должна отпугивать туристов. Зачем нужны на Каминито оборвыши, выклянчивающие монетку и высматривающие, как бы стащить чужой кошелек? Разве украсит живописную толчею грингос нищенка с худым ребенком, припавшим к иссохшей материнской груди? Ведь нищета вблизи отталкивает и пугает. Нищета живописна только тогда, когда смотришь на нее издали. Проезжая в лимузине, оснащенном аппаратом для искусственного охлаждения воздуха, богач-толстосум скользит равнодушным взглядом через стекло по пестрому белью, вывешенному для просушки на веревках, перекинутых из окна к окну, совсем как в неореалистических фильмах из жизни послевоенного «Неаполя — города миллионеров». А фоном звучат где-то вдалеке детский крик, женский плач и мужские проклятья.

Педро показал мне, как живут эти люди. Оказалось, что в одном из таких домов Педро снимает, как он сказал, «ателье-мастерскую». Из всех существующих на нашей планете это была, вне всякого сомнений, самая неудобная для работы художника мастерская: крохотная комнатушка с маленьким окошком, выходящим во внутренний двор. Естественно, света там почти нет, и даже днем Педро вынужден зажигать лампочку. Вот и рассуждайте тут о колорите и светотени!

— Сначала они встретили меня очень неприветливо, — сказал Педро о соседях, кивая головой на стены и потолок. — Они думали, что я — друг домовладельца. Да и вообще, раз художник, — значит, богатый человек. А потом я объяснил им, что я — такой же, как они. Почти нищий. Труженик, который еле-еле сводит концы с концами. И никогда не станет богатым. Соседи быстро поняли это и приняли меня в свою, так сказать, общину, в свой маленький, но такой сложный мир.

…Сверху послышался грохот сапог. Я опасливо гляжу на потолок: не обвалится ли?

— Это Томас — водитель автобуса. Идет домой, — объясняет Педро.

Шаги Томаса стихают. Раздается стук. Скрипнула, хлопнула дверь. И снова тишина.

Мы с Педро выходим в этот узкий, как колодец, вымощенный камнем дворик. Поднимаемся по скрипучей лестнице, по которой только что прошествовал на второй этаж Томас. Я нагибаюсь, пытаясь не задеть головой развешанное над лестницей белье, и вижу старую женщину, склонившуюся над тазом с бельем.

— Здравствуйте, сеньора! — учтиво говорит Педро и идет еще выше, на третий этаж. Я неловко протискиваюсь между женщиной и перилами лестницы, чуть не опрокидываю таз и бормочу извинения.

— Это — Горда, прачка, — поясняет Педро, когда мы сворачиваем с лестницы. — Обстирывает «приличные» семьи с соседних улиц. Тем и живет. Когда-то была красавицей. Такой, как эта Роза, — Педро снижает голос до шепота и кивает головой на вышедшую на лестничную площадку девицу в довольно изящном, я бы даже сказал слишком изящном, на этом фоне меховом пиджачке.

Роза прошла мимо нас, равнодушно кивнула Педро, без всякого интереса скользнула взглядом по моему лицу и, грациозно поводя плечами, отсчитала тонкими каблучками деревянные ступеньки лестницы, каменные плиты дворика, после чего звук ее шагов затих за воротами, выходящими на улицу Магальянес.

— Самая сложная фигура здешнего общества, — продолжает Педро после минутного молчания. — Профессию ты уже, конечно, определил: та самая древнейшая женская профессия. Причем водит клиентов прямо сюда. Жильцы пытались протестовать, но ничего из этого не получилось: во-первых, Роза перекричит кого угодно. Но самое главное: «по совместительству» она является еще и осведомительницей полиции. Докладывает в участке обо всем, что происходит в квартале. И кроме того, один из районных полицейских является ее «покровителем». Вот и попробуй повоюй с ней.