Олег Лайне - На суше и на море 1985

По деревянной галерее он идет к противоположному крылу дома. Я следую за ним. Здесь пахнет нечистотами, чесноком и керосином.

— Хочешь, посмотрим, как живут эти люди? — Педро стучит в обитую жестью дверь.

— Кто там? — слышится женский голос.

— Это я, Педро, ваш сосед.

— Что угодно сеньору?

— Простите, у меня к вам маленькая просьба.

Дверь слегка приоткрылась. В щели — настороженное женское лицо.

— Я хотел попросить вас, — говорит Педро с заискивающей улыбкой, — если это, конечно, вас не стеснит, на секундочку разрешить моему другу пройти к вашему окну, чтобы он смог сфотографировать Каминито сверху.

— Зачем это? — спросила женщина, все еще не открывая дверь.

— Для журнала, — заторопился, объясняя, Педро. — Мой друг — иностранец. Он из Европы. Он хочет написать статью о нашем городе. И конечно, фотография Каминито не может не сопровождать такую статью.

— Ну и что?

— Но из вашего, сеньора, окна открывается самый лучший вид на Каминито. Самый лучший… Мы вас не задержим, поверьте! Всего одна минутка!

— Ну что же, — говорит женщина после минутного колебания, — если вы это сделаете быстро…

Она сбрасывает цепочку, открывает дверь. Мы входим. Тяжелый воздух ударяет в нос. В доме мрачно и темно. По узкой прихожей мы проходим на кухню, и я успеваю разглядеть через открытую дверь маленькую комнату, в которой стоит старый диван. На нем лежит, закрыв газетой лицо, мужчина.

В ногу мне ткнулась мокрым носом собака. На кухне, куда мы входим из прихожей, горит лампочка, хотя сейчас полдень. Темно. Душно. На плите шипит сковородка: на оливковом масле жарится зеленая фасоль. Над заставленным кастрюлями кухонным столом — засиженная мухами вырезка из старого журнала, самодовольная физиономия какого-то государственного мужа, восседающего за необъятным письменным столом. На полу возятся пятеро детишек, мал мала меньше. При нашем появлении они смолкают и, раскрыв рты, разглядывают нас.

— Простите, сеньора, не могли бы вы открыть на секундочку окно? — говорит Педро.

Окно маленькое, двустворчатое. Одна створка вместо стекла заколочена фанерой.

Женщина рванула забитую фанерой створку на себя, окно жалобно скрипнуло, раскрылось. Стало немного больше света. Радостно взвились дремавшие на потолке мухи.

Я подхожу к окну. Там, внизу, шумит и переливается красками Каминито. Художники стоят у полочек, стендов и стоек со своими картинами, туристы бродят, щелкая фотоаппаратами, разглядывают этюды. И тут мне вдруг стало как-то не по себе: я чувствую, что не могу стоять у окна, зная, что мне в спину смотрит эта женщина и ждет, когда мы наконец уйдем и оставим ее в покое. Я торопливо щелкаю камерой раз-другой, благодарю хозяйку и иду в прихожую. Педро идет за мной. Мы благодарим женщину. Она равнодушно кивает головой и закрывает дверь.

— Ты не должен сердиться на них. Они не любят чужаков, — говорит Педро.

— Я не сержусь. Я и сам так же вел бы себя на ее месте. Никому не хочется показывать чужим людям свою бедность.

— Дело не только в этом: они боятся выселения. Владельцы этих домов на Каминито, после того как улица стала такой знаменитой, начали постепенно выселять жильцов. В нашем доме уже вручили извещения четырем семьям. Хозяева выгоняют этих бедняков, ремонтируют их каморки и сдают художникам.

— Но зачем художнику такая конура? — я кивнул в сторону двери, откуда мы только что вышли.

— Ты же видел мою мастерскую? Там тоже до меня кто-то жил. Конечно, такое «ателье» не лучший подарок художнику. Но во-первых, на Каминито сейчас мода, и иметь здесь ателье это просто престижно, как любому парижскому художнику престижно иметь мастерскую на Монмартре. А во-вторых, то, что мы здесь пишем, — это ведь для туристов. Это можно делать даже совсем без света, с закрытыми глазами.

Без солнца, без света… И все-таки художники рвутся сюда.

Потому что это престижно. Без солнца, без света. И все-таки старожилы Каминито не хотят уходить отсюда. Потому что разве найти им другое жилье? Хотя бы такое же убогое.

Итак, на буэнос-айресском «Монмартре» мы уже побывали. Пора познакомиться с городским центром. Для этого нужно прежде всего установить, где он находится. Обратившись к путеводителю для автомобилистов, мы обнаружим, что все дистанции на дорогах страны отмеряются от площади Конгресса, точнее говоря, от гранитного монолита «Нулевой километр», высеченного скульптором Хосе Фиораванти и установленного рядом с Конгрессом. Этот импозантный дворец, с куполом, удивительно напоминающим Исаакиевский собор в Ленинграде, воздвигался по проекту итальянского архитектора Виктора Меано на рубеже XIX и XX веков и был торжественно открыт в 1906 году. Впрочем, сами аргентинцы не склонны считать эту площадь и этот дворец символом или центром своей столицы. Может быть, потому, что конгресс иногда — после очередного военного переворота — пустует годами. А может быть, потому, что, как говорили не без лукавой улыбки некоторые из моих аргентинских друзей, даже когда к власти приходит в очередной раз гражданское правительство и конгресс получает возможность возобновить свою работу, все равно его решения обсуждаются, планируются и согласовываются не в этом дворце, а в находящейся по соседству кондитерской «Эль-Молино» — огромном и, на мой взгляд, слишком аляповатом и претенциозном заведении, где зал украшен позолотой, а с тяжеловесных мраморных колонн свисают люстры в форме тюльпанов.

Гораздо более правомерно считать центром города площадь Мая, на которой в 1810 году была провозглашена независимость Аргентины от испанской короны. На этой площади находятся сразу два правительственных дворца: самый первый и современный. Первый, он называется Кабильдо, считается едва ли не самым древним сооружением города: он был воздвигнут еще в начале XVII века, правда, впоследствии, в первой половине восемнадцатого столетия, Кабильдо отреставрировали и частично перестроили. Теперь этот целомудренно белый, скромный и строгий дворец с колокольней и двухэтажной латинской аркадой, с внутренним двориком и двускатной красной черепичной крышей, классический уголок средневековой Испании, застроенный со всех сторон помпезными и разностильными зданиями, воспринимается как чистая лирическая нотка, пробившаяся в индустриальной какофонии, как струя свежего воздуха в загазованной и загрязненной атмосфере большого и шумного города.

Едва ли не самым наглядным образцом эклектики и космополитизма в архитектуре Буэнос-Айреса может служить находящийся против Кабильдо дворец президента Каса Росада, что означает «Розовый дом». Он, впрочем, не совсем розовый, скорее красно-вато-бежевый. Чтобы описать это странное сооружение, воспользуюсь еще раз мемуарами Ионина: «Здание — совсем новое, во французском стиле, напоминающем стиль бывшего Тюильри, только в применении к буржуазным потребностям нового времени и места. Здание монументальное, большое, благодаря быстрому развитию республики оказалось тесным, и к нему сбоку пристроили такое же огромное здание, но в стиле итальянских дворцов, с крытыми галереями и фальшивыми колоннадами наверху. Два эти столь несовместные стиля представляют в общей массе неуклюжий и смешной вид». Может быть, наш соотечественник был чрезмерно строг и безжалостен, но в целом, думается, он описал Каса Росада довольно точно.