Вячеслав Пальман - На суше и на море 1979

Но стоило прислушаться повнимательнее, и я уловил какой-то звук, не слитый с этой тишиной. Будто приглушенный ритм подспудной жизни земли просочился на поверхность, будто воздух сотрясли мерные, хотя и тупые удары недремлющих сил Вселенной. Я не пошевелился, слушал, ритм становился все отчетливее. «Так вот, значит, какая она, музыка гор, — подумал я, — тихая размеренность вечной жизни».

— Слышишь, — спросил я у Ануськи, — слышишь, как рокочет музыка гор?

— Это у меня сердце так стучит, — прошептала она и положила мою руку на свою левую грудь.

В самом деле, это билось ее сердце.

Лишь позднее, будучи в полном одиночестве, услышал я музыку гор. В тот день с самого утра я особенно остро воспринимал звуки. Перекликающимися музыкальными фразами показались мне два цвета: светлая зелень лугов и темный бархат елей. Белизна известняка над лесами гармонировала с еще выше вознесшимся серым цветом гранита, а небо, сначала утреннее, потом полуденное и, наконец, испещренное пятнами вечернего пурпура, заключало этот ритм в бесконечную раму вечной материи, в которой рождаются для наших ушей и исчезают звуки и созвучия. Однако кто знает, навсегда ли они исчезают? Быть может, они запечатлеваются в субстанции мира и, возвращаясь к нам отдаленным эхом, становятся музыкой сфер, звучанием «стеклянной гармоники»?

Шел уже третий день моего одиночества. Усталый и измученный бессмысленными скитаниями, цель которых, возможно, была лишь одна: отвлечь внимание от вещей, каковым уже не следовало меня занимать, я сам не знал, куда иду. Сумрак всплыл из нагих зарослей, оттуда, где некогда зеленела горная сосна, и холод близившегося вечера зажег над краем нависающих надо мной незнакомых скал ночную лампу Геспера.

Я забрел тогда на какие-то склоны, скаты; стемнело, я потерял дорогу и, чтобы не свалиться в пропасть, расположился на ночлег под камнем. Сон не приходил. Ночь не была холодной, но спать не хотелось. Я ждал, пока придет полночь и с нею та музыка. По мере ее приближения я цепенел и чувствовал, что холод от кончиков пальцев подбирается к самому сердцу. В глазах у меня побелело, и я видел перед собой большие лучистые звезды, которые стройной чередой двигались по кругу; слух мой уловил зов ночи, мудрой совы мира, рожденный голосами ручьев, которые минуту назад одни только напоминали о том, что рядом есть жизнь. Этот зов вобрал в себя отзвуки свадебной музыки, музыки гуралей, монотонной траурной музыки, и ударов сердца, моего сердца, твоего сердца, сердца Ануськи, сердца всего мира. Она пришла.

Она все во мне выжгла, вытравила, разъела. Открыла бездну человеческого одиночества. Прав был старик. Трудно забыть эту музыку. Даже теперь, когда я хожу по улицам города, она сопутствует мне, идет следом, шепчет на ухо и в звучании своем смешивает слова жизни со словами смерти. Поскольку здесь, в долине, не различишь, где смерть, а где жизнь. Где кончается одно и начинается другое. Однако на рубеже этих двух огромных и страшных миров лежат горы, и в их музыке, которую подслушал некогда старый гураль, кипарис с дубом сплетаются в проникновенную мелодию. Кто однажды услыхал эту песню, тот ее не забудет.

Перевод с английского Аркадия Акимова

Фото и схема из журнала

«Нашнл джиогрэфик», 1972.

Вдоль восточного побережья США, от Флориды до штата Мэн, тянется извилистая заболоченная полоса, регулярно затопляемая приливными водами. Эту местность называют маршами. Сверху они напоминают старый, потертый ковер с зелеными, рыжими и коричневыми пятнами-заплатами. Здесь идет постоянная, хотя и подспудная борьба и в животном мире, и между природных стихийных сил — волны и ветер спорят с сушей. Это и столкновение человеческих интересов.

А вокруг тихо. Марши живут своей обычной жизнью: под ярким солнышком весело блестит вода в протоках: неугомонно трещат кузнечики в высоких зарослях травы Spartina: в поисках добычи не спеша расхаживают по мелководью красивые белые цапли, а рядом, на берегу, что-то хлопотливо ищут в иле кулички-сороки; тут же зеленовато-серый кроншнеп деловито сует свой длинный изогнутый клюв в нору краба в поисках пищи: над водой, тяжело махая крыльями, взлетает скопа с рыбой в когтях: неторопливо выходит из воды выдра с рыбкой в зубах: неподалеку старый енот-полоскун сосредоточенно что-то моет в воде.

Эта обычная для маршей жизнь нарушается дважды в день морскими приливами. И тогда картина меняется. Вес вокруг заливает, и экологическое равновесие, естественно, нарушается: трава вянет и гибнет, ее быстро поедают живые организмы. С соленой водой в марши приходят подкормиться морские животные и рыбы. Они вступают в конфликт с местной флорой и фауной. Так продолжается, пока не устанавливается экологическое равновесие.

В течение тысячелетий в этом краю не было ни победителей, ни побежденных. Противоборствующие силы природы всегда находились в состоянии равновесия.

Сегодня люди обладают такими могущественными техническими средствами. что могут осушить марши и превратить их в плодородные поля. Но возникает вопрос: а можно ли будет считать это победой? Не обернется ли это поражением человека?

И все же марши Америки сегодня постепенно исчезают под натиском промышленных предприятий, дамб, железных дорог, аэродромов и вилл с видом на море. Потоки отходов с химических заводов и сточные воды отравляют этот уникальный природный район. Повсеместно здесь можно встретить устричные суда, собирателей моллюсков и крабов, рыболовов-спортсменов и просто любителей природы. Акры заболоченной местности уже покрыты асфальтом и бетоном. Конечно, такая картина радует строителей, но для рыбаков она оборачивается злом. Ведь более 75 видов рыб, включая менхадена и морского окуня, начало своей жизни проводят в богатых органическими кормами маршах. Вот почему сегодня вопрос стоит так: нет маршей — нет рыбы. Например, в штате Виргиния рыболовство уже несет большой урон.

Жизнь в маршах зависит от растительности. А ее бездумно уничтожают при строительстве. На громадных пространствах маршей на острове Блекборд, в штате Джорджия, я наблюдал, как мимо меня проплывали небольшие пучки травы. А этот кусочек растительности по праву можно считать здесь главным «кирпичиком» жизни. За обладание им борются здешние обитатели. От тонкой и высокой с грубыми жесткими листьями травы Spartina altemiflora зависит судьба большинства местных животных. Одни питаются ею, но таких мало, гораздо больше тех, кто потребляет продукты ее гниения, третьи поедают и первых и вторых. Здесь я встретил двух молодых ученых и присоединился к ним в надежде побольше узнать о жизни маршей. Ученые тщательно собирали, взвешивали, измеряли каждое растение и животное из определенного района этой местности.