Вячеслав Пальман - На суше и на море 1979

По правую сторону Обской губы, севернее Пуйко, находится поселок Кутопьюган.

По оленеводческим и пушным делам мне надо было попасть из Пуйко в Кутопьюган. Расстояние — километров сорок, что по тундровым масштабам небольшой путь. Стоял декабрь. Луна была на ущербе, небо беззвездное, в тяжелых облаках. Прошли снегопады. Изредка повизгивала пурга. В ясные дни декабрьские морозы сжимали ртутный столбик градусника так, что он падал ниже отметины в пятьдесят по Цельсию.

Снег выпал рано, да и на морозы зима не скупилась.

Тундра была в те годы нетронутой. Безмолвствовали беспредельные заснеженные просторы, не было еще ни нефтяных вышек, ни самолетов, ни вездеходов. Единственное транспортное средство — оленья нарта, медленно, но верно преодолевавшая в любое время года неохватные тундровые разгоны.

Проснулся я в тот день рано; пока закусывал, чаевал, черно-синие ночные окна поголубели. Приближался рассвет. Скоро должен подъехать каюр, с ним тронусь в путь.

А вот и он. Провизжала полозьями нарта, остановилась у окон.

Вошел каюр Ядне из ближнего к Пуйко стада. Поздоровались.

— Чай пить будешь? Садись.

Скинув малицу, Ядне принялся за чай.

— Ты что, с одной нартой?

— С одной. Тут недалеко. Обь перевалим, на том берегу Ватанги — фактория, а там и Кутопьюган.

— Нас двое, не тяжеловато будет оленям?

— На Оби снегу немного, еще лед пролысинами видать. Быстро перемахнем на тот берег. Часа за четыре доедем.

— Тогда пошли.

В упряжке четыре быка. Положили под андюр мой портфельчик с документами, увязали. Я сел сзади каюра, спиной к ветру. Ядне — левее впереди меня. Едем хорошо, средним ходом, а иногда и галопом припустим. Выехали на губу. Широка здесь Обь, берегов не видно. Реку сковало сразу, и лед вздыбленными глыбами-ропаками торчал то тут, то там. У ропаков ветер намел сугробы, от них шлейфами протянулись снежные заструги.

Проехали километров пять. Повердо — первая остановка. Передышка оленям. Следующий перегон длиннее, олени опростаются от корма, пойдут легко, набористо. Снежок по застругам вроде дымит. Ветерок крепчает, тянет с севера, с холодной Кары. Ветер мне в спину, Ядне — сбоку.

Вторая остановка. Перекур. Ядне достает кисет, набивает махорку в трубку, усиленно попыхивает ею, затягивается. Я достаю «Беломорканал». А поземка делает свое дело. Голубыми змейками бежит по обскому льду, виляет туда, сюда и, наткнувшись на ропак, наметает сугроб.

— Поземка, — говорит Ядне. — Как бы пурги не было.

— Ну, поехали!

Ядне стал быстро наматывать вожжу от передового на запястье правой руки. Я мельком уловил его взгляд на небо. Лицо каюра стало озабоченным.

Поземка, будто подкрадываясь, извиваясь как змея, ползла с легким шипением, постепенно густея, захватывая больше снега, пыталась подняться повыше, как бы готовясь к прыжку. Мело уже на высоте нарты. Поземка путалась в оленьих ногах, иногда, подпрыгнув, цеплялась за ветвистые рога. Нарастали снежные заносы. Олени сбавляли ход, преодолевая оглубевший снег. Все это происходило быстро, но как-то незаметно. Ветер задул с северо-запада порывами.

— Сейчас начнется пурга! — повернувшись ко мне, крикнул Ядне.

Надо было уже кричать, чтобы услышать друг друга. Тундровое безмолвие наполнялось пока еще нерезким свистом ветра, шуршанием снега. Впереди все заволакивало густой ровной полосой поземки, переходящей в пургу. Определяем направление по ветру, иных ориентиров нет.

Внезапно дико, ошалело, словно вырвавшись из связывавших се крепких пут, взметнулась пурга. Все погружая в белую непроглядную муть, завивая снег, сорванный с сугробов, ударил по нарте ветер, бросая в лицо колючие охапки снега, слепя глаза. Оленей уже не было видно в упряжке, их как бы оторвало от нарты. У Ядне чуть не вырвало из рук этим снежным взрывом хорей, и он остановил нарту.

— Ну все. Дальше ехать нельзя. Только оленей замучаем. Придется переждать. Поутихнет — попробуем прорваться на ту сторону. Полпути прошли. На середке губы стоим.

Олени, привязанные к нарте, как по команде легли один за другим, опустив рогатые головы. Пурга начала окутывать их снегом, как пуховым одеялом.

Мир сузился до предела. Нарта, олени вплотную к ней, и нас двое. Остального мира не было. Ни обского простора, ни неба над ним. Да и смотреть можно было только в промежутке между бешеными снежными завихрениями. «Зы-ы-и», — визжал ветер, свистел каким-то разбойничьим посвистом, валил с ног. Открытая обская гладь, лед, запорошенный снегом, ни кустика, ни бугорка, ни кочки — ничего, к чему можно было бы притулиться. Лежим с Ядне глаза в глаза, прижавшись к нарте с заветренной стороны. Мы оба в малицах и гусях, в теплых ненецких пимах. Холод еще не чувствуется. Закурили с большими трудностями, заслоняясь от ветра, сблизясь головами буквально нос к носу. Ядне попыхивает трубкой, у меня папиросу сломало и унесло ветром. Тянем поочередно ядневскую трубку-самоделку. Ну и горька она, видно, давно не чищена. Горька, как наша сегодняшняя дорожная доля.

— Не утихает пурга-то, — сказал каюр, — еще шибче раздувается. Нас заметет скоро совсем. Ты пока поспи, а я присмотрю. Шибко заносить будет, место переменить надо, а то так занесет и нарту и нас, что и не вырвешься.

Повернулся я на бок, втянул руки в малицу, пригрелся в сугробе, задремал. Вот так одиночки и замерзают в тундре. Но я заснул спокойно. Ядне разбудит.

Проснулся. Кто-то, кажется, издалека кричит:

— Вставай! Место менять будем!

Тихо так крик-то доносится через толщу снега. Поднимаюсь, выкарабкался из снега, а надо мной Ядне стоит.

— Вставай.

— Ну, теперь каслать будем на новое место.

Отоптали, вывернули из сугроба нарту. Поднялись, отряхиваются олени. Пурга метет с каким-то остервенением.

— Хоть немного вперед проедем, на новом месте встанем. Ропаки-то малые все сровняло. Гладкая дорога, да только ее не видно, — говорит Ядне.

Проехали несколько метров. Олени идут вслепую. Бьет снег по глазам. Встали.

Время — шестой час. Темно. Поспал я изрядно.

— Ну теперь я посплю. А ты карауль. Часа через четыре разбудишь, опять место сменим.

И Ядне завалился в снег. Курить не хочется. Хочется есть. Лежу, сижу. Встану, потопчусь на месте для разминки. Ходить нельзя. Чуть отойдешь, закрутит пурга и нарту потеряешь. На два шага в сторону — и уже ни нарты, ни оленей не видно, все тонет в беснующейся пурге, и след заносит в секунду.

Пляшет пурга, как шаман, завывает, всхлипывает, то взметнется к невидимому небу, то густо потянет понизу. Спал много, а опять ко сну тянет.

Нет, так нельзя, надо думать о чем-нибудь интересном, волнующем. Вот приеду в Надым, в совхозный поселок, отчеты сдам. Все прошло хорошо. Потерь в стадах мало. План по мясу и но шкурам выполнен. В пастушеских бригадах надо сделать кое-какие перестановки. На Большом Ямале стада пасутся последний год, будем переводить их к Надыму, где сосредоточено поголовье совхоза.