Вячеслав Пальман - На суше и на море 1979

Его поймали, а дяде потом влепили выговор по партийной линии за неправильное понимание закона о всеобщем среднем образовании.

Прилетел самолет, сел на лед реки. Дюдауль пошел к самолету. Правильнее сказать, его потащили к самолету, так как он упирался, не желая переставлять ноги. Более того, он выскальзывал из парки и падал в снег.

Один год Дюдауль проучился, а на другой снова удрал. Его поймали уже по дороге к Сейко, в тайге, и вернули в школу. Он стал выражать свой протест тем, что залезал под парту и сидел спиной к доске. Это служило дурным примером для других детей.

Директор интерната не знал, что делать с трудным ребенком. Трудный ребенок не желал считаться ни с доводами разума — «ученье — свет», ни с законом о всеобщем среднем образовании. Когда с ним говорили — говорили по-всякому, — он вызывающе молчал. Это особенно злило и обижало директора. Директор не знал, с какого боку к нему подступиться: родителям не пожалуешься, они в Латтар-пеляк, старик Сейко и его старуха сами против школы. Сам Сейко был неграмотен и вместо подписи за сданную пушнину ставил в ведомости родовую тамгу в виде лука со стрелой, а кассирша рядом приписывала: «В веду ни грамотности заместо подписи ставит родовое танго».

Итак, Сейко-ильча никак не мог повлиять на внука положительным образом. Он был убежден, что ряды тунеядцев, которых он называл «половинка человека», пополняются только за счет грамотеев: неграмотные читать не умеют, поэтому работают. Старик однажды попробовал не работать — получил отпуск; выдержал только два дня, а «половинка человека» может хоть год валяться с книжкой.

После пятого побега, когда Дюдауль едва не замерз, на него махнули рукой, и он ушел к Сейко-ильча.

Следует лишь добавить, что был один человек, который думал о старике иначе. Это Иннокентий Родоманцев, зоолог, молодой профессор. Его работы по диким копытным перевели почти на все языки, сам он бывал и в Штатах, и в Канаде по приглашению ученых коллег. И однажды в Канаде в кругу ученых он поднял бокал за своего учителя Сейко-ильча. Но всего этого старик, разумеется, не знал, а если б и знал, то отнесся бы к этому безразлично. Но Сейко всегда помнил и любил своего «сына», который «маленько-то понимай в олене», тем более Кешка — так звали известного профессора — напоминал о себе разными подарками: то трубку пришлет, то очки, то столярный О инструмент. Однако это тема совсем другого рассказа.

Итак, теперь Дюдауль жил в лесу среди растений, животных и простора и как-то незаметно научился делать нарты и лодки, ставить капканы и «морды», стрелять, кидать маут, понимать ход зверей, рыб и птиц. Сейко восполнил пробелы его образования основательным знанием жизни покровителей людей и рассказал про Бабушку-огонь, Кару-ильча — «лесного дедушку» (медведя), «дающего жизнь» — оленя и про многое другое, без чего жить в лесу невозможно.

Наш рассказ начнется с того места, когда Дюдауль уже работал в оленеводческой бригаде номер один помощником пастуха, а Сейко-ильча с год как переселился в Латтар-пеляк. Оленеводом Дюдауль стал по совету старика: оленевод ногами ходит меньше, чем промысловик, и его жизнь в меньшей степени зависит от капризов природы.

Дюдауль жил в чуме бригадира. Он молчал по большей части и если не дежурил в стаде, то обязательно находил себе дело: не умел сидеть праздно. Он чинил стартеры бензопил, мыл посуду, ощипывал дичь, заготовлял дрова, подавал воды, если кто просил, набивал патроны, стирал одежду, добывал мясо. А еще занимался детьми бригадира, двумя пятилетними сорванцами, которые предпочитали его общество обществу ровесников. Они, обезумев от сознания собственной безнаказанности, выделывали над ним все, что вздумается: забирались на него верхом, когда он спал после ночного дежурства, совали ему за шиворот снег. Но все-таки по-своему любили и бегали за ним, как щенки, а когда он удирал от них, ревели дурными голосами.

Однажды, уйдя с бригадиром на охоту на несколько дней, он сказал:

— Скучно так.

— Чего?

— Без ребятишек, — объяснил Дюдауль.

А вообще он никогда своих эмоций не выражал.

Итак, была весна, светило солнце, снег ослаб и не держал ни человека, ни оленя; след нарты делался красным от прошлогодней брусники. Приближалось время отела. Пастухи перегоняли стадо на новое место, в развилку двух рек, где легче следить за оленями.

На стойбище прибыл вертолет. Из кабины легко выпрыгнул бледнолицый чистенький ветврач и, обернувшись, протянул руку молоденькой, рано созревшей Осикте, дочери бригадира, приехавшей на каникулы.

Дюдауль обомлел, глядя на девушку. Никогда он не видел таких красивых. Лицо круглое, как гнездышко, спина прямая, словно лед на озере, глаза узкие, веселые, зубы белые, щеки красные, нос маленький — ни за что не отмерзнет. Она была без шапки, ровно подстриженная, чистенькая, в синей куртке и красных сапожках. Она выпрыгнула из вертолета и тут же провалилась в снег. Ветврач протянул к ней обе руки и сказал:

— Я перенесу.

— Ничего, — отозвалась Осикта, — со мной вы совсем утонете.

Дюдауль, приоткрыв рот, глядел, как она, сильно раздвинув носки в стороны, идет к чуму отца и на нее глядят летчики. Дюдаулю сделалось жарко.

«Звезда», — сказал он про себя и увидел ночь, звезды, сияние и дым над чумом. Он видел то, что было перед ним сию минуту, только небо было не это, ослепительное, а ночное, звездное. И Осикта шла, как и сейчас идет, раздвинув носки в стороны.

Он подумал, что она не его рода и поэтому он мог бы на ней жениться. У него были бы дети, он научил бы их жизни в тайге.

Дюдауль очнулся, зашагал к чуму и услышал смех Осикты. Вспомнил свою хромоту и решил, что девушка не для него. Вон, на нее даже летчики заглядываются.

«Надо перейти в другой чум», — сказал он себе.

Осикта зашла в чум вслед за ним, сбросила свою синюю куртку и спросила у матери:

— Где моя ягушка?

Дюдауль, стараясь глядеть в сторону, видел ее, как свет.

Он взял тозовку и двинулся вокруг печки, у выхода столкнулся с бригадиром.

— Куда? — спросил тот.

— В другой чум.

— Зачем?

— Места мало.

Бригадир задумался и стал осматривать чум, как бы прикидывая, кого где положить. Впрочем, он не думал, а просто не спешил: авось придет какая-нибудь мысль. И мысль пришла. Но она не имела никакого отношения к размещению гостей в чуме.

— Пойдем забьем оленя, — сказал он, заметив тозовку в руке Дюдауля.

Осикта выскочила из чума поглядеть, как будут убивать и разделывать оленя. Мать подала ей кастрюлю.

— Зачем стрелять? — спросила она у отца, который вышел вслед за ней и улыбался подходившему ветврачу.

— Чтоб стадо не пугать, когда ловишь маутом, — бросил отец Осикте. — Этого-этого, — кивнул он Дюдаулю, — здорово-здорово!