Вячеслав Пальман - На суше и на море 1979

Последнее, разумеется, относилось к ветврачу.

— Этого-этого, — подтвердил выбор Дюдауля бригадир, пожимая руку ветврача.

Дюдауль вскинул тозовку и, почти не целясь, выстрелил. Потом подвел упряжку к убитому бычку. Передовой олень наступил своим раздвоенным розовым копытом на убитого собрата, как на неодушевленный предмет — впрочем, так оно уже и было, — и протащил по нему нарту, оставив на шерсти гладкий след полоза. Дюдауль привязал убитого бычка маутом к задку нарт и неспешно повел оленей к чуму, чтоб ближе таскать мясо.

Ветврач, молодой и рослый зырянин, хитро поглядывал на Осикту, о чем-то думал. Необъяснимость «хитрости» почему-то разозлила Дюдауля. Он возненавидел ветврача. Когда Дюдауль снял с бычка шкуру и разделал тушу, не повредив ни одного сустава, ветврач сказал (он с Осикты переключился на рассматривание шевелящихся личинок овода в горле оленя):

— Надо гнать носоглоточных. Олени кашляют.

Дюдауль стал вычерпывать кровь из полости над диафрагмой миской, которую ему подал бригадир, и сливать в кастрюлю. Потом в кровь накрошили печени и почек, кастрюлю внесли в чум и поставили на низенький столик.

Ветврач вытащил бутылку спирта.

— Разведи, — сказал он Дюдаулю.

Пили спирт и хлебали ложками кровь с плавающими в ней кусочками печени и почек. Дюдауль от выпивки отказался. Сейко-ильча говорил, что спирт отбивает ум.

Ветврач пил и пил и все чаще поглядывал на Осикту. Она тоже немного выпила и раскраснелась, как помидор; ветврач привез банку помидоров.

— Вот отчего у селькупов и эвенков не бывает ни рака, ни язвы желудка? — спросил ветврач бригадира. Тот виновато улыбнулся: он о таких болезнях и не слыхивал. Ветврач, насладившись неведением аудитории, которая, разумеется, молчала, продолжал: — Да потому, что сырое едите. В сыром продукте сохраняются все витамины и то, чего наука еще не знает…

Он зачерпнул ложку крови с почкой, хлебнул и зачавкал.

— Но правда, — он продолжал чавкать, — гельминты, то есть глисты, имеют место и у селькупов, и у эвенков. Но, я полагаю, гельминты не так уж и страшны. Ведь бывают селькупы, которые живут больше ста лет? Сколько лет было Сейко?

— Девяносто восемь, — сказал бригадир.

— Ну вот, гельминты его не сожрали! — захохотал ветврач и ткнул Дюдауля в живот.

Он громко отхлебнул крови и продолжал свои ученые рассуждения. Осикта слушала его как очень умного человека. Бригадир вежливо улыбался, крутил головой, удивляясь учености ветврача. Лишь Дюдауль хмурился.

«Языком только болтает — даром все». — думал он.

Говоря, ветврач в основном обращался все-таки к Осикте. Он ей как будто на что-то намекал. Непонятность намеков раздражала Дюдауля.

Он молча встал и вышел. Его никто не спросил, куда он, зачем, отчего уходит, не прощаясь. Мало ли куда он вышел. А если переселился, так в соседний чум, больше некуда. Если не сказал «до свидания», то ясно, что все присутствующие увидят его при следующем свидании: чум-то рядом.

Итак, Дюдауль молча вышел из чума бригадира и зашел в соседний.

— Здесь буду, — сказал он.

— Там спи, — ответил ему хозяин, показывая на гостевое место, — чай пей.

Разговор этот означал примерно следующее:

«Вот, решил здесь пожить. Как ты на это смотришь?»

«Живи сколько хочешь, рады тебе, вон твое место. Спи там. По-видимому, есть причины тому, что ты ушел из чума бригадира, но это не мое дело. Ешь все, что видишь. Чай пей».

Дюдауль попил чаю, покурил, взял тозовку и поехал на оленях на глухариный ток. Вернулся он под утро, добыв четырех глухарей. Больше не надо. Копалух не стрелял. Сейко-ильча говорил, что бить копалух, чирков и лебедей нельзя, а косачей пусть женщины стреляют — не мужское это дело.

Дюдауль отпустил оленей, двух глухарей молча закинул в свой новый чум, а двух понес бригадиру. Когда он открыл полость чума, то сразу увидел смеющуюся Осикту и ветврача. Тот что-то рассказывал и не то похлопывал ее по плечу, не то пытался обнять.

Дюдауль швырнул глухарей.

— Ого! — покачал головой ветврач, — Килограммов по восемь будут. А-а?

Вопрос относился, разумеется, к добытчику. Дюдауль пропустил этот вопрос мимо ушей и, выходя, сердито захлопнул полость чума.

Он немного поспал. Его разбудили пятилетние сыновья бригадира: они накрывали его лицо газетой и через газету пытались ухватить его за нос. Он оборонялся, и это вызывало бурю восторга у сорванцов.

Дюдауль старался избегать Осикты. Когда она его о чем-то спрашивала, он пропускал ее вопросы мимо ушей. Как-то она подошла к нему и спросила:

— У тебя есть язык?

Он показал ей язык.

— Говорить умеешь?

— Умею.

— Я выше тебя ростом, — сообщила она, уже не обращая внимания на его слова: она как будто успокоилась, узнав, что он умеет говорить, и потеряла к нему интерес.

Он пошел прочь. И это неправда, что она выше ростом, это ей так кажется.

А однажды она толкнула его и он упал. Она засмеялась, сморщив нос от смеха. У нее были красивые зубы, каждое утро она чистила их щеткой. Дюдауль поднялся и стал не спеша отряхивать штаны.

А потом она придумала новое развлечение: стала его преследовать и издеваться над ним, как ее пятилетние братья-сорванцы: толкалась, щипалась, наступала на его сапоги. Разумеется, этот мальчишка был не в ее вкусе. Она вспоминала двух своих однокашников, рослых и голубоглазых: один был русский, другой эстонец. Тех так просто не толкнешь — сильные! Чего доброго, сдачи отвесят. Она, как всякая женщина, уважала силу и по молодости понимала ее в прямом смысле. В отместку за равнодушие Дюдауля (он понимал, что ему рассчитывать не на что, и старался не попадаться ей на глаза) она хотела сделать ему какую-нибудь настоящую неприятность, да все никак не могла придумать чего-нибудь подходящего. Да и что ему сделаешь? Он все время работает. Мешать работать? Отец будет ругаться. Сам-то он, Дюдауль, даже ругаться не умеет. Что за мужчина такой? Впрочем, она насыпала в его бакари снега.

А он только и думал о ней. Злился на себя, искал все новой и новой работы, чтобы отупеть, чтоб голова освободилась от Осикты, но это не помогало. Он делал нарту — и представлял, как на них сидит она и смеется. Он строгал ветку — и видел Осикту на готовой уже легкой лодке. И себя, разумеется, рядом, с блестящим от воды веслом. Что бы он ни делал, тут же обязательно находилось место и для Осикты.

Как-то, проходя мимо чума бригадира, он услышал ее плач. Остановился. Потом решительно вошел в чум. Осикта лежала на шкуре, схватившись за щеку.

— Зуб болит, — пояснил врач, копаясь в рюкзаке, — выпей, и все пройдет.