Вячеслав Пальман - На суше и на море 1979

— О нем нельзя говорить, — сказал Дюдауль, — и думать о нем нельзя: «он» угадывает мысли.

— Кору-ильча, — прошептала Осикта.

Лес молчал. Дюдауль сел на нарты и закурил. Он думал. Впрочем, не думал, а просто не торопился и просто курил. Осикта подошла к нему и испуганно глядела, как он курит, следила глазами за движением папиросы и дыма. Она разом припомнила все страшные рассказы про «лесного дедушку»: он умеет превращаться в любого зверя. Глядишь — олень, а это не олень, а «он». И еще «он» умеет исчезать, как туман. Говорят, что «он» добывает только плохих людей, а хороших не трогает. Осикта стала думать о том, что она, пожалуй, плохая: зачем смеялась над Дюдаулем? Разве это хорошо?

Дюдауль вытащил из-под шкуры на нарте тозовку, осмотрел ее, отер рукавом и зарядил. Положил на нарту справа. Потом, не глядя, одним движением выхватил ее, и она точно легла прикладом на плечо. Положил на место, повторил это же движение, но пустой рукой.

— Так пусть лежит, — пояснил он.

— «Он» сейчас злой? — спросила Осикта.

— Наверное, вода натекла в берлогу. Проснулся. Голодный.

— Значит, злой?

— Злой будет потом, когда начнется гон. Сейчас не шибко злой.

— Я боюсь.

— Ты о нем не думай. «Он» баб не ест.

Солнце клонилось к западу, по снежным полям, покрытым солнечной чешуей, поползли от леса синие тени.

— Скоро будет ночь и темно, и я боюсь, — сказала Осикта, — я боюсь темноты. Давай костер разложим.

— Нет. Будем ехать, — сказал Дюдауль, — разве звезды боятся темноты? И… и ночью олени идут лучше. Подморозило.

Солнце погасло, взошла луна, ясная и чистая. Осикта вскрикивала при виде каждого куста или выворотня и хваталась за своего молчаливого спутника. Он подумал, что она может схватиться за него в самый неподходящий момент, когда он будет прикладываться к винтовке.

Ночью олени тянули лучше. Испорченная вездеходом дорога осталась далеко в стороне. Нарты влетали то в лес — темнота натягивалась, как чулок, то катились, взрывая снежную пыль, вниз, с крутого склона, то выскакивали на залитые лунным светом поляны. Мелькали черные стволы лиственниц, их вершины крутились над головой, как спицы колеса…

Осикта хваталась за Дюдауля всякий раз, когда в ее воображении какой-нибудь выворотень превращался вдруг в «лесного дедушку». Впрочем, страх придавал необъяснимое и острое очарование и тайге, и луне, бегущей за стволами деревьев, и залитым светом полянам, опушенным лесной тенью. Страх доходил до восторга, до слез.

Временами Дюдауль останавливал оленей, щупал их, менял местами.

— «Он» туда пошел, — сказал Дюдауль, — и нам надо туда…

— «Он» нас не будет добывать?

— Баб «он» не ест. «Он» с бабой живет, — ухмыльнулся Дюдауль.

— Не хочу с ним!

— Тогда молчи. И не думай о нем.

На востоке, у самой земли, засветилась полоса, словно кто-то налил на синеющую вдали тайгу светящейся голубой жидкости. И эта жидкость все натекала и натекала, как вода в бассейне.

— Может, костер? — пробормотала Осикта. — Мы посидим у костра, а «он» тем временем уйдет совсем далеко.

— Надо ехать. Если река вскроется, что будем делать?

Упряжка выскочила к реке, но на спуске Дюдауль резко задержал ход нарт хореем и ногой. Река вскрылась. От темной воды за деревьями поднимался подсвеченный пар, по воде плыли льдины. Это единственное место перехода, на которое Дюдауль рассчитывал, теперь не отличалось от других мест: река вскрылась по всему течению. И тут Осикта заплакала от усталости, голода, страха и восторга, запрятанного где-то в глубине.

— Чего даром реветь? — сказал Дюдауль строго.

— Ты разве умеешь плавать? — Осикта махнула рукой. — Да если бы и умел, что пользы!

Дюдауль закурил.

— Мы утонем, — запричитала Осикта, — и «он» нас съест!

— Как съест, если утонем? — улыбнулся Дюдауль, поражаясь женской логике. — Зачем даром болтаешь? Звезды так много разве болтают? Они молчат.

— Если ты такой «счастливый», отчего не перейдешь реку?

— Э-э! — отмахнулся он: ему надоела болтовня. Он сел на нарту.

Он курил, а сам поглядывал на реку узкими спокойными глазами. Не спеша докурил папиросу, пустил в мундштук слюну и бросил в воду зашипевший окурок. Потом поднялся, вытащил из-под шкуры на нарте топор и двинулся вдоль берега.

— Ты куда? Меня возьми! Тозовку возьми!

— Иди, — вяло отозвался он.

Осикта с винтовкой засеменила за Дюдаулем. Оружие она держала по-бабьи, как какую-то бездушную палку.

Дюдауль подошел к высокой лиственнице, оперся на ее ствол рукой и, запрокинув голову, стал глядеть на вершину и долго о чем-то думал. Потом глядел на реку. Показалось неяркое солнце. Дюдауль отошел в сторону и стал мерить шагами тень лиственницы.

— Будет в самый раз, — сказал он себе под нос. Осикта услышала его и спросила:

— Что в самый раз?

Он не удостоил ее ответом и стал рубить лиственницу.

Лезвие топора в воздухе слегка закручивалось, удар получался не прямой, а тоже закрученный, закругленные щепки так и летели, выхваченные лезвием. Не всякий умеет так красиво махать топором. Осикта неотрывно глядела на его работу и вдруг подумала: «В лесу, среди высоких деревьев, когда рядом Кору-ильча, все люди одного роста, даже самые крупные тут не выше Дюдауля… А может, и пониже будут»…

Лиственница пошатнулась, скрипнула и стала медленно падать, набирая и набирая скорость. Треск раскатился по всему лесу, от удара, резкого, как выстрел, земля вздрогнула и с соседних деревьев посыпалась кухта. Лиственница, самая рослая на берегу, легла поперек реки, осыпав с ветвей снег на воду и проплывающие под ней льдины.

— Ты мост построишь? — спросила Осикта.

Дюдауль промолчал. Его глаза все еще видели падение лиственницы, потом ее же до того, как она рухнула. Он двинулся к оленям.

Осикта, глядя на него, подумала, что, если он сейчас чего-то не сделает, если чего-нибудь не придумает, то… то… Дальше она боялась думать…

И вдруг ей захотелось показать Дюдаулю, что она понимает всю важность и недоступность для ее женского ума его мыслей. Но она не знала, как это сделать: не было слов. Он шел к оленям, и она пошла за ним с винтовкой и вдруг против воли стала прихрамывать.

Дюдауль подвел упряжку к дереву, сел на нарту и задумался. Впрочем, он не думал, так как теперь ему все было ясно. Он закурил. Осикта тоже попросила папиросу. Он полубессознательно протянул ей пачку, не видя, что она курит из почтения к нему и его, недоступным ей, мыслям. Он не заметил, что в ее глазах появилось что-то новое. И он не заметил, что она «захромала».

Наконец он поднялся на ноги, отвязал от нарт мешок с хлебом, чаем и спичками и надел его на плечи. Поправил лямки, попрыгал — ничего не гремит. Потом привязал конец маута к вожже и проверил, хорошо ли сделал узел. И, собрав маут кольцами, осторожно шагнул на лиственницу. В левой руке он держал маут, в правой — топор. Он медленно двинулся по стволу на противоположный берег. Ветки, которые ему мешали, он обрубал. Под ним гудела черная дымящаяся вода и мелькали льдины. Дюдауль шел медленно и осторожно, словно боясь порвать, разматывал и разматывал свой маут. Вот наконец он спрыгнул на берег. И только когда он потянул к себе маут, Осикта все поняла, ведь олени хорошо плавают и не боятся холода.