Джеральд Даррелл - Моя семья и другие звери

Это был симпатичный человечек, отличали которого в первую очередь великолепная трезубая борода и тщательно нафабренные усы. К своим обязанностям он относился весьма серьезно и одет всегда был так, словно спешит на какое-то важное официальное мероприятие: черная визитка, брюки в полоску, бежевые гетры над ярко отполированными туфлями, огромный галстук, напоминающий шелковый водопад, заколотый золотой булавкой, и блестящий цилиндр, завершающий ансамбль. Так одетый в любое время дня, он шагал по грязным узким улочкам, щеголевато переступая через лужи, с королевским великодушием прижимаясь к стене, чтобы пропустить ослика и на прощанье деликатно похлопать его по заду своей коричневой тростью. Местные жители вовсе не находили его наряд необычным. Они принимали его за англичанина, а все английские лорды должны одеваться подобающим образом.

Во время моего первого визита он пригласил меня в гостиную, где стены украшали фотографии в массивных рамах, изображавшие его в наполеоновских позах. Сиденья викторианских стульев, обитых красной парчой, покрывало множество салфеточек; стол, за которым мы занимались, драпировала бархатная скатерть цвета красного вина, с ярко-зелеными кисточками. В этой комнате было что-то отталкивающее и в то же время удивительное. Желая проверить мое знание французского, консул усадил меня за стол и раскрыл передо мной на первой странице увесистое потрепанное издание словаря «Малый Ларусс».

– Пожалюста́, прочитать здесь, – сказал он, дружелюбно посверкивая золотыми зубами в обрамлении бороды.

Он покрутил кончики усов, выпятил губы, сложил руки за спиной и вальяжно подошел к окну, пока я произносил слова, начинающиеся на «а». Я не без труда выговорил первые три слова, как вдруг консул весь подобрался и издал сдавленный звук. Я сразу подумал, что это у него такая реакция на мой акцент, но оказалось, что я тут ни при чем. Он перебежал, бормоча себе под нос, в другой конец комнаты, распахнул шкаф и вытащил грозного вида духовое ружье. Я наблюдал за консулом с растущей озадаченностью и интересом, хотя и не без некоторой тревоги за собственную безопасность. Он впопыхах заряжал ружье, рассыпая пульки по ковру. Потом пригнулся, засеменил обратно и с нетерпением выглянул в окно из-за занавески. Вскинул ружье, прицелился – и выстрелил. Когда он повернулся и печально покачал головой, а потом отложил ружье в сторону, я с удивлением увидел в его глазах слезы. Он извлек из нагрудного кармана шелковый платок размером с наволочку и выразительно высморкался.

– А, а, а! – восклицал он на разные лады, скорбно тряся головой. – Несчастное́ существо. Но ми должны работа́ть… продолжайте читать, мон ами.

Все утро я переживал о том, что консул совершил убийство на моих глазах или, как минимум, устраивает кровную месть с соседом. Но на четвертый день пальбы я счел это объяснение невразумительным, ну разве что он имеет дело с большой семьей, которая к тому же не в состоянии отстреливаться. Прошла неделя, пока выяснилась истинная причина, и ею оказались коты. В еврейском квартале, как и в других частях города, они плодились бесконтрольно. По улицам бродили сотни. Никому не принадлежащие, никем не пестуемые, они имели жалкий вид: язвы, шерсть в проплешинах, рахитичные ноги и такие исхудалые, в чем только душа теплится. Консул был большим кошатником, в доказательство чего в его квартире жили три здоровых откормленных перса. Поэтому у него сердце кровью обливалось при виде голодающих и хворых мурзиков на крыше дома напротив.

– Я невозможно их всех накормить, – объяснил он мне. – Лучше принести им счастье и пострелять. Легкая смерть, но все равно печаль на душе.

В сущности, он выполнял необходимую и гуманную службу, и с этим согласился бы каждый, кто видел этих несчастных котов. Наши уроки прерывались всякий раз, когда консул бежал к окну, чтобы отправить очередного мурзика в лучший мир. После выстрела наступало короткое молчание в память об ушедшем, после чего месье бурно прочищал нос, трагически вздыхал, и мы снова входили в запутанный лабиринт французских глаголов.

По непонятной причине консул решил, что наша мать говорит по-французски, и он пользовался любой возможностью завести с ней беседу. Если, оказавшись в городе и ходя по магазинам, она, паче чаяния, замечала в толпе знакомый цилиндр, двигающийся в ее сторону, то поспешно ныряла в ближайшую лавку и покупала там совершенно ненужные вещи, пережидая опасность. Но случалось, что консул неожиданно откуда-то выныривал и заставал ее врасплох. Он подходил с широкой улыбкой, помахивая тростью, снимал цилиндр и сгибался в поклоне чуть не пополам, при этом удерживая неохотно протянутую руку и страстно прижимая ее к окладистой бороде. Стоя посреди улицы и время от времени пропуская груженого ослика, он обрушивал на мать поток французского, элегантно жестикулируя цилиндром и тростью и не обращая никакого внимания на ее каменное лицо. Свою речь он то и дело уснащал вопросительным «N’est-ce pas, madame?» [4] «Не так ли, мадам?» (фр.) , и это была та самая реплика, на которую она неизменно откликалась. Собрав всю отвагу, мать демонстрировала совершенное владение французским языком.

– Oui, oui! [5] Да, да! (фр.) – восклицала она с нервной улыбочкой и, если это прозвучало без должного воодушевления, на всякий случай добавляла: – Oui, oui.

Подобный обмен любезностями консула вполне устраивал, и я уверен, он даже не подозревал, что французский лексикон матери ограничивался одним-единственным словом. Эти разговоры были для нее форменным испытанием, и нам достаточно было прошептать «А вот и консул!», чтобы походка светской дамы вдруг стала напоминать рискованный галоп.

В каком-то смысле эти занятия пошли мне на пользу: нет, язык я не выучил, но они нагоняли на меня такую скуку, что после этого я совершал вылазки на природу с удвоенным рвением. Не говоря уже о четвергах. Теодор появлялся у нас сразу после обеда, насколько позволяли приличия, а уезжал, когда луна уже стояла высоко над Албанскими горами. Выбор дня, с его точки зрения, был удачным, потому что по четвергам в заливе, неподалеку от нашего дома, приводнялся гидроплан из Афин. Теодор питал слабость к гидропланам. К сожалению, единственным местом в доме, откуда просматривался залив, был чердак, – правда, для этого следовало высунуться из окна и вывернуть шею, рискуя полететь вниз. Появлялся самолет в разгар чаепития; откуда-то доносилось невнятное, сонное зудение, настолько слабое, что его легко можно было принять за полет пчелы. Теодор, рассказывавший очередной анекдот или что-то объяснявший, вдруг обрывал себя на полуслове, в глазах появлялся фанатический блеск, бородка оттопыривалась, а голова склонялась набок.