Луи Шадурн - Где рождаются циклоны

Весь нос корабля завален толстыми дубовыми досками. Шканцы на корме обращены в курительную комнату и маленькую гостиную. Очевидно, есть фонограф. Просторные каюты в центре выкрашены в белое, без всякого украшения, кроме электрического вентилятора, который будет гудеть всю ночь, так как температура в каютах, как в бане.

Два стола, один для офицеров, другой для капитана и пассажиров. Впрочем, после звонка к завтраку и обеду, каждый приходит и уходит, когда ему вздумается. Ирландец приносит все кушанья зараз. Количество блюд бесконечно, начиная от «dark soup» и кончая «chicken pie» и «homing».

Для питья — фильтр с холодной водой. Америка беспощадна в отношении алкоголя. По этой причине, на всякий случай, скрытно погрузили сорок ящиков мадеры, шартреза, виски и шампанского.

Пo вечерам капитан любезно приглашал нас к себе в каюту, чтобы опрокинуть стаканчик, другой, в то время, как фонограф наигрывает «Three pigs on a way», а наш пароход прокладывает, под звездным небом, светящийся фосфорическим блеском путь.

Утром, на сверкающей ослепительно белым светом палубе, пахнет горячими булочками и тартинками первого завтрака.

На перламутровом горизонте, с розовыми, голубыми и зелеными переливами, море очерчивает широкий правильный круг и кажется громадным, наполненным до краев, бассейном. Крикливые чайки, похожие на хлопья пены, носятся вокруг корабля, разрезающего своим носом изумрудную воду. Далеко, справа от меня, летят три птицы, вытянувшись в одну линию, то поднимаясь, то опускаясь по очереди.

Вот она, радость жизни, радость бесконечного голубого простора! Но каждые четверть часа металлическими, сухими ударами бьют стклянки, а на носу им важно отвечают другие.

Я долго буду помнить его фигуру, какой она представлялась мне в последние дни нашего совместного путешествия. Я как сейчас вижу его, шагающего по палубе или стоящего на носу, в длинной крылатке, С обшитым черным бархатом воротником, вижу его иссушенное, загорелое и серьезное, как у монаха лицо, с крючковатым носом и острым подбородком. Вот он стоит сухощавый и прямой, среди порывов ветра, этот старый баск, всесветный бродяга. Именно этот образ стоит у меня перед глазами и сохранится в моей памяти, так как первый раз, когда я его увидел, он произвел на меня неопределенное и даже неприятное впечатление, я принял его за бывшего монаха.

Мы познакомились на «Колумбии»; грузовое судно везло нас в одно и то же место назначения. В день отплытия, вечером, мы сидели за столом друг против друга и оказались единственными пассажирами, говорившими по-французски, хотя, впрочем, в этот вечер совсем и не разговаривали. Мы только вежливо осведомились о цели нашего путешествия. Он направлялся в Гвиару, чтобы затем добраться до Каракаса, а оттуда проехать на автомобиле восемьсот километров, по едва намеченной дороге до Сан-Фернандо-де-Апуре, весьма жаркого города, где постоянно царит лихорадка и где торгуют самыми разнообразными предметами и, в частности, перьями белой хохлатой цапли. Судя по его виду, я предполагал, что Пепе Елиссабаль, — так он назвал себя, — принадлежал прежде к какому-нибудь миссионерскому ордену и сменил рясу на сюртук. Он поведал мне, что он баск, что покинул родину в возрасте восемнадцати лет и что его заветной мечтой было опять возвратиться туда. Больше мы в этот вечер не разговаривали, так как одиночество при лунном свете, которым я наслаждался на шканцах, влекло меня больше, чем какие бы то ни было разговоры.

Я встретился с баском на следующий день на палубе, когда он, крутя папироску, разговаривал на ломанном английском языке, с буфетчиком-ирландцем. Он подошел ко мне и предложил «папелито», что со стороны этого угрюмого человека являлось признаком нарождающейся симпатии. К вечеру мы были уже друзьями. Он обещал мне отыскать меня в Каракасе, по возвращении из своего путешествия, и привезти мне несколько этих драгоценных перьев, за которыми он ехал так далеко.

— Трудное это дело, — сказал он, — отыскивать этих цапель, но зато прибыльное. Только вот что. Приходится проводить пять или шесть месяцев в проклятой стране, гнилой от сырости и лихорадки, есть жесткое мясо, иметь дело с множеством более или менее сомнительных христиан и, главное, платить без разбору всем этим господам, так как иначе вас в двадцать четыре часа упрячут в тюрьму, закуют в цепи и оставят сидеть в темной дыре, до тех пор, пока какому-нибудь блестящему генералу или полковнику заблагорассудится вспомнить о вас. А память у них часто бывает короткой. Первый раз, когда я приехал в Сан-Фернандо, я задал себе вопрос, как я буду жить в этой тошнотворной «posada». и мною овладело сильнейшее желание поскорей убраться оттуда. Как раз в тот момент, когда я предавался этим размышлениям, явился полицейский и потребовал с меня уплаты налога за пребывание в их городе два пиастра. Два пиастра за право дышать скверным воздухом и быть искусанным местными москитами показались мне слишком дорогой платой и я не скрыл моего мнения. Но мой хозяин, человек опытный, дернул меня за рукав и шепнул: «Уплатите, дон Пепе, уплатите, это будет благоразумнее». Я уплатил и на следующий день отправился с визитом к генералу, командующему округом, так как там, знаете ли, все более или менее подведомственно военным. Он принял меня очень любезно, и я предложил ему небольшой процент с моих оборотов, если ему угодно будет покровительствовать его покорному слуге. Он с достоинством согласился и распрощался со мной по-отечески. «Я знаю, дон Пепе, — сказал он, — что вы беспрекословно уплатили налог за ваше пребывание здесь. Вы очень хорошо сделали, так как вам пришлось бы еще уплатить налог в пятьдесят пиастров за право торговли в этом округе. Нечего и говорить, что я вас от этого налога освобождаю». Мы расстались лучшими друзьями, и я стал отдавать себе ясный отчет о способах моей торговли и об искусстве разговаривать с оффициальными лицами.

Перья белой цапли, это богатство, которое падает с неба, но нужно находиться в том месте, где оно упадет. Строгие законы запрещают убивать этих птиц и разрешается только собирать их перья. Нечего и говорить, что не мало бывает несчастных выстрелов, попадающих не туда, куда следует. Белые цапли во множестве прилетают на равнины, по окончании периода дождей. Ах! monsieur, это удивительно красивое зрелище. Можно подумать, что всю ночь шел снег, когда утром восходит солнце над равниной, на целые километры сплошь покрытой белыми цаплями. От их перьев деревья становятся совершенно белыми. Когда птицы объедят все, что только могла дать сырая почва, они улетают громадными стаями, оставляя на земле тысячи перьев.

Хитер будет тот, кто изобретет способ добывать перья цапли, не убивая ее. Я давно уже стараюсь найти наилучший способ и изобрел целую систему, не вполне, впрочем, удовлетворительную. Вот в чем она заключается. Цапель привлекает все белое. Я делаю большие мешки, свернутые из бумаги, которые устанавливаю на земле отверстием кверху. Птица летит прямо на такой мешок и застревает в нем своим клювом. Она не может от него отделаться и летит перпендикулярно наверх, к небу, летит, как молния, ошеломленная этим прибором; затем вдруг падает стремительно вниз и остается лежать неподвижной на земле, с клювом в бумажной тюрьме. Тогда остается только подойти к ней и взять ее перья.