Борис Вронский - По таёжным тропам. Записки геолога

Пороги сменялись порогами, и каждый раз наш батик на три четверти наполнялся водой, но все же честно проскакивал через каменные барьеры, преграждавшие ему дорогу. Рев, стоявший в воздухе, стал уже привычным для уха, но вот оно уловило новый ритм, новую мелодию более мощного грохота.

Не доехав до белой рокочущей полосы, мы увидели на камнях у берега второй илот, благополучно проскочивший первый порог. Этот плот, как видно, был посажен с целью высадки на берег, для того чтобы избегнуть знакомства с новым порогам, более солидным, нежели предыдущий.

Мы пристали к берегу и, когда осмотрели порог, то пришли к заключению, что перебираться через него надо одному налегке, без вещей. Было решено, что Ковяткин заберет все наше снаряжение и пойдет берегом, а я поплыву через порог. Я, босиком, в одной только рубашке и кальсонах сел в батик и ринулся в ревущую пасть порога. Вокруг что-то ревело, гудело, вихрилось. Мимо бата мелькали в водовороте белой пены смоляно-черные остовы гигантских камней, и, наконец, я вместе с батиком с полуметровой высоты низвергнулся в бушующий вихрь зеленой воды и белой пены. События развертывались с непостижимой быстротой. Я не помню, как это произошло, но я уже сидел верхом на перевернутом батике в тихом улове и подгребал к берегу.

Вылили мы из батика воду и опять в предвечерних серых сумерках, достаточно еще светлых, поплыли дальше к последнему, самому солидному порогу. Опять Ковяткин, нагрузившись нашими мокрыми пожитками, пошел по берегу и опять я нырнул в ревущее безумие бушующей воды.

На этот раз дело оказалось серьезнее. Порог тянулся на добрых полкилометра, а батик перевернулся уже через каких-нибудь полтораста метров, попав в воронку каскадом хлещущей через порфировый гребень воды. Помню, как я, стоя по колено в воде на каком-то осклизлом камне, тщетно тянул к себе батик, который течением рвало у меня из рук к новому ревущему водовороту, помню, как пружинились, до боли напрягаясь, мускулы спины и рук, как наконец втащил я батик на камень, перевернул его и вылил воду, а через короткое мгновение вновь сидел на дне перевернутого батика, опять тащил его на какой-то камень, изнемогал, задыхался, но все-таки опять перевернул его, освободил от воды и опять в третий, последний, раз подплывал к берегу на перевернутом суденышке в тихом глубоком плесе, оставив позади себя грозно ревущий порог.

Я совершенно не помню, как перепрыгивал на дно перевернутого батика, это делалось как-то молниеносно, бессознательно и автоматически. Верхняя часть груди, спина и плечи оставались у меня сухими, зато все остальное нуждалось в основательной сушке. Зубы мои отплясывали трепака, когда я натянул на себя сухую верхнюю рубашку и надел сверху полусухую куртку. Тщетно пытался я согреться усиленной греблей. Пришлось остановиться, развести большой костер, тщательно отогреться и высушить одежду. Болели и сводились судорогой мускулы рук, ныла спина, и в теле чувствовалась неимоверная усталость.

Уже основательно стемнело, когда мы опять поплыли дальше по спокойной поверхности воды, в полной уверенности, что впереди у нас не будет больше препятствий.

Было уже совсем темно, когда мы опять услышали ревущее гуденье. Ехать в темноте даже через небольшой порог слишком неблагодарная задача, Поэтому волей-неволей нам пришлось вылезти из батика и отправиться пешком.

Однако, пройдя немного, я почувствовал, что продрог донельзя. Мы остановились, развели огромный костер, согрели чаю, поужинали и ухитрились даже уснуть на ворохе веток около ярко пылавшего костра. Рано утром, как только немного рассвело, сели в батик и благополучно проскочили через маленький порожистый перекат, только самую малость черпнув бортом воды. Дальше уже шли тихие беззлобные перекаты, и через каких-нибудь полтора часа мы подплывали к устью Теньки, лихо причалив к берегу у самого барака.

В бараке я застал Фирсова, присланного поисковиками, которые работают километрах в 15 от устья Теньки, в бассейне Б. Инякана. Фирсов рассказал мне возмутительную историю, которая крайне огорчила и взволновала меня.

По словам Фирсова, Перебитюк и Пульман очень недобросовестно относятся к работе. Промоют несколько лотков в одном месте, а затем распределят шлихи по нескольким капсулам и пишут в журнале опробования, что пробы взяты из нескольких мест. Стараются как-нибудь провести время, поменьше сделать, побольше задержаться около места, где берут пробу. Пишут неправильно количество проходок в шурфах, которые временами проходят на бортах. Особенно возмутило меня, то, что они несколько раз предупреждали Фирсова, чтобы он ничего не говорил мне. Я решил немедленно отправиться на место чинить суд и расправу над виновными. Я так доверял Перебитюку, а тем более Пульману, у которого, как мне казалось, какая-то исключительная прирожденная любовь к поискам, что рассказ Фирсова буквально потряс меня. Я заставил его в письменном виде изложить все, что он мне рассказал. Он это сделал, но с явной неохотой.

Оставив Мишу, который подъехал через несколько часов после нашего приезда, вместе с Ковяткиным в бараке, я с Фирсовым отправился к стану поисковиков.

Инякан — небольшая, похожая на Чалбыгу речка, долина которой сильно заросла тополем, березой, черемухой и неизбежной лиственницей. Поехали мы туда на конях, которые пришли с Фирсовым. Ехать пришлось вдоль русла с неоднократными переездами с одного берега на другой, к великому негодованию Кута.

Перебитюк и Пульман были на работе и подошли только к вечеру. Я очень холодно поздоровался с ними, расспросил, как идут дела, а затем заявил, что специально приехал к ним по весьма неприятному делу, которое надо выяснить, и зачитал им заявление Фирсова, который скромно покинул палатку. По заявлению Фирсова, они «брали часто в одном месте несколько проб, а затем разбрасывали их, старались как-нибудь провести время, работая с прохладцей, заставляли Фирсова промывать пробы, хотя он и не промывальщик, неправильно писали число проходок в шурфах и просили Фирсова ничего не говорить мне о всех этих злоупотреблениях». Фирсова я попросил зайти в палатку. Заявление обоих сильно взволновало, особенно Перебитюка, у которого даже слезы на глазах выступили.

— Не знаю, Борис Иванович, в чем дело, но только ничего подобного не было.

После долгих расспросов выяснилось, что Фирсов очень много по-своему понял. Сам он признался, что самое большое расстояние между пробами редко превышало 1,5 километра, а обычно они брались через километр и чаще, особенно, если попадался обнаженный плотик. Если встречался крутой обнаженный борт, то пробы брались из разных горизонтов и, естественно, что они помещались в разные капсулы, с указанием разных глубин. Таким образом, самое главное обвинение в недобросовестности со взятием проб отпадало.