Генрих Гунн - Две реки — два рассказа

Где-то на этом месте стоял дом, в котором мы жили, но я не нахожу его. Прежде почти все дома были двухэтажные, а теперь все одноэтажные, кроме одного-единственного. В нижнем этаже этого дома разместился магазин, верхний пустует. Поднимаюсь наверх по лесенке с точеными перильцами. Вроде бы все очень похоже: направо двери в горницы, налево проход на поветь — сенной сарай. Но нет, не тот это дом, похожий, а не тот. В этом доме помещался интернат, а мы жили рядом.

…Тихая и малолюдная была тогда деревня. Пять лет всего, как окончилась война, многие из северян не вернулись домой. Остались в деревне старики и вдовы с детьми. Молодежь ушла на производство. Пустынна была в вечерний час сельская улица. Мы с товарищем сидели на крылечке дома, отдыхая после походов по лугам и лесам. К нам подсаживался, окончив работу, печник Данила Синцов, перекладывавший печи в интернате, колоритный старик, точно сшедший с картин художников-передвижников…

Стою на сельской улице и не узнаю знакомых мест: как многое изменилось за двадцать пять лет!

— Вы кого-нибудь ищете? — спрашивает меня прохожий, заметив мой растерянный вид.

— Дом ищу, — отвечаю. — Стояли здесь двухэтажные избы, а теперь нет.

— А их все заново переложили, — поясняет он. — Из двух этажей один сделали.

— А коньки на крышах?

— Коньки спилили, в музей увезли.

Да, возвращаясь назад, мы попадаем не на старое, а на новое место. Ушло из жизни старое поколение, те старики и бабушки, которых застали мы, пришли новые люди, которые по-новому обстраивают жизнь. Иной стал достаток людей, иной работа. Теперь Заостровье — центр одного из крупнейших в Виноградовском районе совхозов. Не косилки с конной упряжкой, не «бабы с граблями рядами» — везде машины в лугах. Не пустующие избы-хоромы — возводятся новые многоквартирные дома. Не прежние тихие проселки — взад-вперед проносятся грузовики, оставляя за собой шлейф пыли.

Сменился типаж деревенского жителя. Типичен для сегодняшней деревни механизатор, крепкий человек с обветренным лицом, обстоятельный и толковый, знающий свое дело, поспевающий и на работе, и в поделках по дому. Нынешний северный человек, где бы ни работал он — в леспромхозе или в совхозе, — живет в мире техники, но так же повсюду, на лесоповале или на покосе, его окружает привычный природный мир и щедрая и суровая природа Севера, и это накладывает особые черты на характер северян, даже тех, кто недавно стал северянином, вырабатывает в них выдержку, несуетливость, открытость, приветливость. Таковы и северянки, те, кто работают доярками, почтальонами, продавщицами, с их спокойным достоинством, трудолюбием, приветливостью. Велик Север, много разных людей встречается на пути, и слово «северянин» означает простого человека с открытой душой.

А теперь я хочу сказать о северной охоте. Потому что началась она для нас здесь, в Заостровье, и где только не продолжалась!

Были и глухие таежные речки, и охотничьи избушки, и блуждания по лесным чащам и моховым болотам, и молчаливые лесные озера, и веселые луговые поймы, и величавое северное взморье… И как-то так получалось всегда, что результат, трофей хоть и ценен и дорог, оказывался не самым главным, а главным было открытие, достижение новых, неизведанных мест, будь то затерянное в желтых мшарах озеро или избушка на безвестном ручейке. Главным было познание новых мест, познание Севера. Это был поиск, стремление, страсть, то есть это была охота. Как бы понятнее объяснить это неохотникам? Поймут ли они, что охота не просто стрельба и ловля, а всегда ожидание чудесного, ожидание и надежда. Охота — это как бы погоня за жар-птицей, за сказочным трофеем, который будет твоей наградой за бескорыстную неразделенную страсть. И еще вспоминается мне выражение древнегреческого философа Платона «охота за прекрасным». Прекрасным был для нас Север, его искали мы, настигая и теряя, порой сбиваясь с пути, но преданные своей безраздельной страсти.

Михаил Пришвин назвал одного из своих героев «охотником со своим путиком». Путик — это охотничья тропка, вдоль которой промысловик ставит ловушки на птицу и зверя. До сих пор в отдаленных районах Севера охотники имеют свои путики, свои угодья с избушкой, права на которые закреплены неписаными законами. Долгое время, путешествуя по Северу, не встречал я таких охотников, исчезают путики — там прошла железная дорога, там начались лесоразработки. И вот как-то на пароходе на Вычегде — это было еще когда по Вычегде ходили пассажирские пароходы — я встретил такого человека. Это был щупленький добродушный низкорослый мужичок. Он улыбался, бойкой скороговоркой рассказывая про свой путик. И ничем вроде бы не примечательный человек, но был он «охотником со своим путиком». Много дорог на Севере — и широких, проезжих, и узких, проселочных, и пеших лесных тропинок, и где-то среди них надо найти и свою тропу, или по-старинному, по-суземному — путик. И этот путик надо прокладывать по разной местности, с постоянными «затесами» в своей памяти. Иначе та охотничья страсть — страсть к познанию прекрасного края — останется невоплощенной, неосмысленной. Так, отправившись в путь по Двине, мы делали свои первые «зарубки», пролагали «свой путик»…

А здесь, в Заостровье, говоря опять же пришвинскими словами, «мир чудес начинался прямо за околицей».

Село расположено на широкой песчаной гряде, разделяющей двинские пойменные луга от долины протекающей здесь речки Нюмы. Двинские луга сухие, твердые, выкошенные, просторные — на сколько хватит взгляд уставленные стогами, темнеющие зарослями кустарников вокруг озерков. Нюмские луга за деревней имели иной, уединенный облик, типичный для отменных охотничьих угодий. Стоило и в самом деле выйти за околицу и недалеко пройти по дорожке, которая подводила к песчаному откосу над болотистой низиной. Отсюда она открывалась во всей своей красе. Обширная котловина была со всех сторон замкнута лесом и кустами, изумрудный ковер ее кочковатых болот с блестками мочажин рассекался прихотливо петляющей речкой. Среди болот стоял песчаный сосновый остров, окруженный речкой и впадающим в нее ручейком, — на островке этом, по народному преданию, некогда находилось чудское городище.

Выходить на охоту надо было в предзорье, в сумеречный молчаливый час, когда на темном горизонте тлеет не потухающая во всю ночь зарница. Нюмская низина лежит в тумане, затопленная им до краев, и странно спускаться по песчаному откосу, погружаясь с головой в сырой холодный воздух… Первыми просыпаются журавли и медногласно трубят на дальнем болоте, возвещая зорю. Свистят утиные крылья, начинают перекликаться кулички. Светлеет, но ничего не видно за туманом, даже вблизи, идешь неспешно вдоль речки с черной застывшей водой, вровень с берегом. И почему-то веселит эта прогулка в тумане, словно блуждание по дну призрачного озера. Так идешь вдоль речки, пока не посветлеет туман и не засияет голубизна неба, освещенного лучами солнца, вставшего из-за леса. Тогда высоко, в мерном степенном полете, с гортанным кличем пройдут над лугами гуси, возвестив, что утро наступило. И все быстро начнет меняться. Туман осядет, оросится, покроет капельками влаги все вокруг — травы и листья, твои сапоги и ружейные стволы. Блестящими до неправдоподобной глянцевитости станут кусты, а луг — матово-белым. И еще веселее идти по низине, заходя на болотца и пойменные озерки. Из-под приметного кустика с чмоканьем срывается дупель. Выстрел вторгается в веселое спокойствие раннего часа резким хлопком, и тут же с ближнего озерка снимается, трепеща крылами, утиная стая, а с сосен с «чудского городища» слетает стайка тетеревов, пищат и взлетают береговые кулики, и весь птичий мир болота беспокойно взмывает в воздух и носится кругами над котловиной. А солнце все выше, а сияние дня все ликующее, и уже яркие дневные краски вокруг, и изумрудом лежит луг. В отдалении, в деревне, горланят петухи, мычит стадо, выгоняемое на выпас, а вокруг — лес, река, озерки, болота — весь прекрасный привольный мир русской охоты!