Генрих Гунн - Две реки — два рассказа

Ближе к лесу речку перегораживает мельничная плотина. По мосткам переходишь на другой берег. Возле мельницы стоит мельник, плотный, коренастый, как все мельники, с бородой, припорошенной мучной пылью.

— Чтой ты там, лягушек стрелял? — добродушно спрашивает он.

Солнце греет горячо, потянул легкий дневной ветерок, обдает всеми пряными луговыми запахами, речка сверкает до рези в глазах, и так весело, молодо, здорово идти над ее омутками, следя ход рыбьих стаек в глубине, и, кажется, нет и не может быть ничего на свете счастливее этого утра…

Так было тогда, двадцать пять лет назад, и много было потом иных, тоже прекрасных охотничьих зорь, но те, первые, они на всю жизнь. И вот снова иду я к местам своей охотничьей молодости.

Снова стою на том же откосе, с которого начинал спуск в дупелиное болото. Та же просторная низменная котловина лежит передо мной с сосновым островом посредине, но какая-то иная она. Нет того ровного изумрудного лугового ковра, луг там и сям порос кустами. Прежде, когда луг выкашивался, его чистили, вырубали подрастающий кустарник, теперь же нюмские луга используются под пастбища для скота. Луг, истоптанный скотом, конечно, не тот — изумрудный, свежий, но все-таки угадывается в нем прежний облик, а вот река… В иных местах это канавка, перегороженная с весны рыбацким заколом, в других — это стоячее озеро, в третьих — лужица, которую можно перейти вброд. Никакого течения нет у этих вод, река обмелела, заросла, заболотилась. С берега не зачерпнешь воды — плавают слизистые комки тины… Дальше к лесу встречаются глубокие омутки, но и они безжизненны, не снуют на мелководье резвые стайки мальков, не плеснет хвостом плотвичка.

— Что же с рекой стало? — спрашиваю я пастуха.

— Обмелела река, запруд нет, прежде мельнички были, они воду держали, да и сухо больно сей год.

Места по-прежнему красивы: так же высится красноствольными соснами «чудское городище» и сверкает блестками луг, и живет птичий мир — вырываются из-под ног стремительные бекасы, проносятся стаи чирков. Но вот река… Нет, не так представлял я эти милые места. Все думалось: везде переменилось, но здесь-то осталось прежним, а оказалось, что изменилось и здесь.

Ах, надо ли возвращаться на знакомые места? — думалось мне. Все становится иным. Мы думаем, что возвращаемся на старое, а на самом деле приходим на новое место.

Да, все новое, новая деревня, новые люди. Никто меня здесь не помнит, и я никого не помню… Нет, помню! Был здесь учитель, который разводил сад. С ним мы познакомились тогда, продолжая свои поиски старинных песен и преданий. Жил он вдвоем с женой такой же обычной крестьянской жизнью, как и все вокруг. Но люди эти были необычной судьбы. Оба северяне, они учились в Петербурге, там и встретили друг друга. По окончании учительских курсов уехали в глухую северную деревню на благое служение народу. Они и служили ему всю жизнь. Сколько поколений заостровчан прошло через их школу! Мы часто говорим о таких судьбах: подвиг. Эти люди не думали о подвиге, они честно и бескорыстно служили народу.

Они знали всех до единого жителей в округе, но песен… песен старинных не могли нам сообщить. Когда-то учитель записывал местные песни, но в тридцатые годы все тетрадки пропали. Он показывал нам известный сборник Шейна, том «Живописной России» — все, что было о песнях и северном крае в их скромной библиотеке. Чтобы хоть чем-то утешить гостей, хозяйка показала нам образцы старинной вышивки на полотенцах и старинный наряд. В этом наряде она согласилась сфотографироваться. Фотографировались мы в саду под яблоней — и это тоже было достопримечательностью села. Старый учитель был мичуринцем и разводил яблоневый сад в местах, где прежде никаких садов не было.

— Скажите, — останавливаю я прохожего. — В вашем селе был учитель, который разводил сад. Жив он?

— Жив, стар только очень… Да вот он сам.

Навстречу нам двигался высокий сухощавый старик в темных очках. Несмотря на жаркий день, одет он был в черный костюм, в белую рубашку с галстуком. С ним здоровались, он всем отвечал, но чувствовалось, что никого не узнает. Поздоровались и мы, он нам ответил и тихо, словно ощупью, как слепой, прошел мимо…

Я побрел назад к пристани, окидывая прощальным взглядом такую знакомо-незнакомую улицу села. Возле домов разбиты палисадники, растут в них смородина и малина, а у некоторых домов вижу я и яблоньки. Значит, сад учителя недаром цвел, не зря он был посажен, пошли от него «отростки» и, думаю, в душах людей тоже…

И с этой мыслью легче и бодрее было идти по накатанной луговой дороге. Да, приезжая на прежнее место много лет спустя, мы все находим новым, но и остается что-то прежнее: в природе ли, в людях, в зданиях. И я все оглядывался назад на удаляющиеся островерхие шатры.

Двадцать пять лет назад ходили по Двине колесные пароходы, и мы с другом знали их по именам: «Карл Маркс», «Иван Каляев», «Желябов», «Добролюбов»… Уютно и неторопливо было ехать на пароходе. Медленно проплывали берега, мерно шлепали по воде плицы, черный дым валил из трубы. Днем мы сидели на верхней палубе, любовались просторами, ночью устраивались возле машинного отделения, где ехали такие же, как мы, пассажиры четвертого класса. Сидишь на своем рюкзаке, рядом снуют шатуны, от машины исходит тепло, пахнет нагретым машинным маслом, сотрясается железный пол… так и задремлешь сидя, в шуме и тепле…

Теперь на скоростной линии Котлас — Архангельск ходят четыре прекрасных теплохода, и я тоже знаю их имена: «Индигирка», «Олекма», «Неман», «Пинега». Ходят и «ракеты», и «зари», и «омики». «Ракета» пролетает всю реку за двенадцать часов. Для человека путешествующего это слишком быстро — летит она со скоростью шестидесяти километров в час, и не успеешь ничего рассмотреть, да и остановок делает немного. Если же вы не особенно спешите, то нет ничего лучше теплохода, большого, вместительного, с зеркальными окнами салона, с полированными дверьми кают, с начищенными до блеска медными поручнями, со всеми удобствами, во всем блеске и чистоте. Нет, я не скажу плохо о старых двинских пароходах, тем более что некоторые из этих «старичков» до сих пор честно дослуживают свой век: кто как плавучий пионерский лагерь, а кто и как рейсовый на отдельных участках реки. Но их заслуги — в прошлом. Новые суда на реке, новые на них капитаны и команда, и никто из молодых речников не знает тех пароходов, на которых довелось нам плыть четверть века назад.

И капитан «Индигирки» Аркадий Иванович Аршинов не помнит, он в то время еще «салагой» был, в речном училище учился, а уж команда и тем более: она вся как на подбор из ребят комсомольского возраста — комсомольско-молодежный экипаж.