Валентин Курбатов - Турция. Записки русского путешественника

Никак не уйти из-под этого неба первого Завета, от этого старого театра бедного человеческого существования, которое во всякой стране хранится в особенных уголках золотого детства, напоминания душе о прародине, как «формула национального предания».

Вот до конца и ходишь в облаке детей, и даже когда дверцы машины захлопываются, они еще лепятся по стеклам.

Жизнь еще так первоначальна, что умозрение здесь кажется неуместно, а Бог прост и близок. О Нем здесь странно читать, но с Ним легко говорить. И ты уже не удивишься, когда в соседней Урфе, которая некогда звалась Эдессой, тебе покажут могилу праведного Иова, и не станешь вместе с библеистами думать о подлинности. Самою харранской землей будешь приготовлен к тому, что именно в этих пустынных горячих пространствах и возможно было трагическое и могущественное собеседование Бога и человека. Этим зноем и жаркой пылью, которую не остужает ветер, наполнены вызывающие слова Иова, уверенного в своей правде и потому звавшего Бога на суд: «Вот, я завел судебное дело: знаю, что буду прав» (Иов 13:18).

Он не выиграет этот суд, но и не проиграет его. И тебя опять поразит, когда ты спустишься из зноя дня в тесную прохладу пещеры, словно впервые услышанное сыновнее недоумение: «Твои руки трудились надо мною и образовали всего меня кругом, — и Ты губишь меня?…как глину, обделал меня, и в прах обращаешь меня?» (Иов 10:8–9). И ранит детское, великое, беспомощное: «…вот, я лягу во прахе; завтра поищешь меня, и меня нет» (Иов 7:21). Это ведь эхо Авраамовых и Исааковых бесед, только в немыслимый час испытания: Ты создал меня, и как Ты будешь без меня? Иногда надо уехать так далеко, чтобы слуху возвратились чистота и свежесть и ты догадался, что Бог говорил «из бури» не для одного Иова в немыслимой глубине времен, а говорит сегодня, ставя на место твое горделивое технократическое сознание: «Давал ли ты когда… приказание утру и указывал ли заре место ее?..» (Иов 38:12).

Старая земля скоро научает относительности времени и условности всех исторических делений. В пламенеющей зноем Эдессе, разбегающейся по холмам тесными коридорами улиц и широкими дворами мечетей, ты откроешь не одного Иова. И не одни священные источники. Вдруг вполне равноправно вспомнится прекрасная повесть Леонида Леонова «Evgenia Ivanovna», которая лет тридцать назад так жадно читалась умным русским читателем, уставшим от «производственных романов», и где эта самая Эдесса развертывалась, как золотой свиток: «…здесь, на сравнительно тесном манеже, тысячелетья сряду все грудью сражалось со всем: юная европейская цивилизация с отступающей пустыней, Восток с Западом, хетты с хурритами, римские львы с персидскими львами, архиепископы с ересиархами, а могущественный Велиар со здешними, в поясах из древесных ветвей отшельниками, досаждавшими ему хуже летучей мошкары. Апостол Фома уходил отсюда на миссионерский подвиг, и три века спустя сам Ефрем Сирин в городских воротах с клиром встречал прах его, сторицей оплатившего свой минутный скептицизм… А в промежутках каратели Траяна дотла разрушат этот город, который восстановит Адриан, префект Макрин заколет здесь Каракаллу, чтобы самому пасть от меча сирийского юноши с еще более отвратительной судьбой, и, наконец, всемирно-историческая деятельность римских императоров в Малой Азии завершится пленением Валериана, со спины которого высокомерный Сапор станет отныне садиться на коня». Одна эта цитата и об одном только рядовом городе страшной своей плотностью великолепно отразит все напряжение истории этой земли.

Да и об Эдессе ли все это? А главное — ведь это здешний царь Авгарь V, еще за двести лет до пленения Валериана, до всех этих молодых кровожадностей, «состоял в переписке» (как выразился С. С. Аверинцев) с Иисусом Христом.

Больной проказой царь послал ко Христу своего архивария и художника Ананию с просьбой или пригласить Христа в Эдессу, или хоть сделать его портрет. И Христос, видя усердие Анании, умылся и послал бедному Авгарю плат со Своим отпечатавшимся Ликом, приложив извинительное письмо, что не может быть Сам, потому что Ему здесь предстоит исполнить то, для чего Он был призван. («Пречистаго Твоего Лика зрак изобразив, Авгарю верному послал еси, возжелавшему Тя видети, по Божеству херувима невидимаго», — как поет православная Церковь, вспоминая это событие.)

Кинешься к мечети Улу-джами, поглотившей храм, где некогда хранилась эта святыня, метнешься глазами по стенам в надежде хоть воображением отыскать место, где сиял спасительный автопортрет, но отовсюду только суры Корана в хитрой их каллиграфии, похожие на клинки, ножи и кинжалы горячего звона или арабской немой резни.

Образ после несчетных испытаний, выпавших здесь на его долю, погостил в Иераполисе, потом императором Никифором Фокой был перевезен в Константинополь, пока, наконец, с разгромом этого великого города крестоносцами в 1204 году не затерялся вовсе. И вот теперь нет в Эдессе городских ворот, с которых образ первым встречал путника, в которых был заточен при правнуке Авгаря, воротившемся к язычеству, и вновь обретен и воздвигнут в храме. Но все кажется, что таинственно и незримо он горит здесь по-прежнему.

Всему приходит конец, но только не благодарной человеческой памяти и молитве.

Заканчивается очередной намаз, мусульмане расходятся как-то по-деловому, не разогретые долгим стоянием, что бывает с нашими намолившимися стариками, и остаются только стеклянные, пластмассовые, деревянные четки, брошенные каждым на своем месте до следующей молитвы, неприятно живые, словно старающиеся уползти за тобой. И потом долго стоишь в горячем слепящем дворе под успокоительный шелест фонтана и все не можешь уйти, ведь это земля первого христианского государства, звавшего себя таковым при Авгаре IX (между 170 и 214 годами)…

«Древнее прошло, теперь все новое» — как странно читать это у апостола Павла. То ли от молодости нашей страны, то ли оттого, что мы получили христианство готовым, сложившимся, и даже, по слову отца Сергия Булгакова, усталым за девять веков, но только здесь по-настоящему задумываешься об этом древнем и новом. Поглядишь хронологическую таблицу и ахнешь: оказывается, Христос пришел в мир, когда Рим только расцветал, и еще впереди были Калигула и Нерон, Веспасиан и Тит, Траян и Марк Аврелий, Люций Вер и Каракалла.

То есть ты это всегда и знал, и именно из Евангелия, но при этом все-таки как будто не сопоставлял, потому что Христос был от века и тем словно отодвигал историю в мифологические времена, в непостижимую даль вечности. И апостолы шли по земле на заре мира, а вовсе не при Тиберии и Клавдии. И вот здесь ты с внезапной яркостью чувствуешь эту молодую свежесть Нового Завета, и история «распрямляется» до естественных, вполне человеческих пределов. И понимаешь, почему не Иерусалим, а именно эта земля сделала христианство всемирным и почему апостол Павел, не видевший Христа при жизни, становится в русских иконостасах в деисусном чине вровень с апостолом Петром, который с Христом не разлучался.