Валентин Курбатов - Турция. Записки русского путешественника

Пришло время уезжать. И я все оборачивался и оборачивался на этот черный лес словно обугленных, безглавых стволов на фоне горячего неба и понимал восхищение Моммзена (да и не его одного — но и Флавия, Тацита, Гиббона) Римом, умевшим поглотить чужое величие своим и устоять посреди всех неслыханных бедствий и войн во всевластной неизменности и по-прежнему потрясающей силе. И понимал его печаль и невольное чувство стыда, потому что эту силу в глубине сердца уже не жаль.

Храм на глазах обращался в величавое и мрачное надгробие самому себе, такое же опустелое, как несчетные некрополи этой страны, тщетно охраняемые каменными привратниками. Время медленно теряет реальность, история становится мифологией и потрясает в камнях, как нечаянно сбывшийся сон. Впрочем, что сетовать по поводу этого бедного угла Малой Азии, когда еще в XV веке итальянский ученый Поджо, оглядывая Рим, писал: «Путь, по которому шли победители, зарос виноградниками, там, где прежде стояли скамьи сенаторов, лежат кучи навоза… Форум, на котором римский народ собирался для того, чтобы издавать свои законы, частью обнесен загородкой для разведения овощей, частью служит пастбищем для свиней…» [6] В переводе С. Маркиша.

И становится понятно, почему так отчужденно воспринимается здешняя нынешняя жизнь с ее мужчинами у «правления», хлевами из храмовых камней и внимательными детьми. Она не может совладать с соседством слишком реальной мифологии и сама на фоне ее теряет реальность и делается поверхностна и ненадежна. Человек рядом с немым «эдиповым хором», если он не прививается к нему и не включает его в порядок жизни, не выдерживает соседства и становится случайным и неуместным, занявшим чужое историческое жилище, которым не умеют распорядиться. Это говорится не в обиду человеку и стране, а только в напоминание, что история слишком тверда в своих законах и слишком жива, чтобы постоять за себя перед человеком. Ты можешь не видеть ее, но она видит тебя и указывает тебе подобающее, достойное твоего духовного роста место и рано или поздно будит для правильного миропонимания. Изо всех сил хотелось, чтобы великие камни Диокесарии достояли до этого миропонимания, не растворившись без следа в цепкой, но без чувства истории, случайной и напрасной перед Богом и людьми жизни.

Нас ждала великая святыня — церковь Первомученицы Феклы. Жизнь ее, до того как превратиться в житие, была высока с небесной точки зрения и страшна с человеческой. Кажется, именно на ней — молодой девушке, прекрасной лицом и душой, — испытывал Рим казни, которым будет подвергать христиан в последующие времена. Не могу не процитировать, к месту, одно из примечаний Э. Гиббона, чтобы разделить с читателями изумление тем, как могут употребляться человеческие слова: «Среди лионских мучеников раба Бландина была отличена самыми изысканными истязаниями» [7] В переводе В. Неведомского. — так понимает изысканность мир, называющий себя христианским.

Фекла ушла за Христом накануне свадьбы по первому, проникшему в сердце слову. Когда мы говорим о благодати и даре, то из прагматического времени уже и их понимаем следствием труда и вознаграждения. А нужна только открытая, готовая душа, чтобы Слово вошло, не оцарапываясь о своеволие или житейскую рассудительность, которые умеют охладить и самое горячее сердце.

Она услышала в Иконии апостола Павла. Подозревамое в сочиненности житие простодушно говорит, что услышала случайно, через открытое окно, даже скорее невольно подслушала чужой разговор, но, закрыв окно, стала невестой Христовой — прообразом великого женского монашества. Но вот это и означает, что «пути Господни неисповедимы». Когда сердце готово, оно услышит весть и в дыхании ветра. И с той поры, что бы ни делали жених, мать, властители Иконии и Антиохии, куда она ушла следом за апостолом Павлом, ее нельзя было остановить. Костры, на которые она восходила, гасли от внезапного ливня, голодные звери опускали головы перед ее наготой, являя пример целомудрия бесстыдству римской черни, пришедшей поглазеть на чужое страдание. Змеи, к которым ее бросали, забывали смертельное жало, а разъяренные быки вместо того, чтобы разорвать ее, рвали связывающие ее веревки. Она старалась разделить миссионерские труды Павла, но он знал, что у всякого разные пути свидетельствования и борьбы за Господне слово, и оставил ей труд молитвы. Вот тогда она и нашла эту пещеру близ Селевкии и стала служить людям богомыслием и любовью, спасая несчастных, исцеляя больных и тем лишая заработка «профессионалов» от заговоров и волхования. Так что и они, в конце концов, замыслили на нее вполне человеческое и откровенно бесстыдное зло, и Господь принял ее в расступившуюся гору на глазах потрясенных преследователей.

Константин Великий в знак благодарности святой и в ее имени подвигу многих мучеников через три столетия воздвигнет над пещерою царственный храм, в котором позднее молился, поклоняясь памяти св. Феклы, один из великих отцов церкви — св. Григорий Богослов. Он тоже уходил от мирской и церковной славы, ища пустыни и подкрепляясь великим примером первомученицы.

Теперь этого верхнего храма нет. Только остаток циклопической абсиды сопротивляется смерти, высясь над сбегающей к Селевкии долиной. Дождик делает руину особенно мрачной, потерявшей последние признаки благородного происхождения. Но нижний пещерный храм, в котором молилась св. Фекла, опять восхищает живой древностью и простотой. Очевидно, пещеру крепили в пору строительства верхнего храма, чтобы она могла удержать на себе великолепный Константинов корабль, — ставили умные, не нарушающие живого пространства колонны, поддерживали своды. И вот там, наверху, один ветер в мокрых камнях и забывшее себя безличное время, а тут, внизу, горячее чувство подлинности и еще не истаявшей в воздухе молитвы, которую мы подхватываем с неожиданно сильным чувством радости и поддержки. Здесь будто поет с тобой некто, знающий небесного царя прямее и лучше тебя, и пробуждает и в тебе чувство подлинности и живого волнения. Не смеешь думать, что это сама св. Фекла или Григорий Богослов, но уж точно их сомолитвенники, чей безмолвный хор все держит этот малый храм. И я по себе, по отцу Виталию, по тесно стоящим в мокрой духоте учителям (то ли от дождя наверху, то ли от нашего многолюдья — душно) вижу, что тут нет никакой экзальтации, а именно неслышная, но явственная, узнаваемая сердцем радость и подлинность.

Паломники унесут по только что освященному образу Феклы, и храм опустеет. Останешься на минуту один, выключишь свет, оставив одну свечу, чтобы не потеряться во тьме, и вздрогнешь — значит, вот где она слепла телесным зрением и все ярче видела духом! Тишина так плотна, что раздвинуть ее можно только вышним словом. Тьма уничтожает пространство, и пещера словно проваливается в бесконечную ночь. Время, только что летевшее, разом останавливается, и ты чувствуешь встревоженным сердцем пугающее прикосновение слова «вечность». А ее это слово держало и давало силы переносить преследования при Тиберии и Калигуле, Клавдии и Нероне, Веспасиане и Домициане. Императоры могли быть жесточе или равнодушнее к христианству, а она горела ровной свечой, подтверждая, что со Христом человек живет в другом времени, где кесарево остается кесарю, а Богово сияет у Бога непреходящей юностью. И, как Павел в Тарсе спокойно переживает Цезарей и Антониев, так его ученица проходит сквозь историю, оставаясь молодым примером и для святых Варвары и Параскевы Пятницы, для святых Татьяны и Екатерины, а через них — золотым образом для девушек святой Руси.