Валентин Курбатов - Турция. Записки русского путешественника

На минуту бы воскресить все это в прежнем единстве и, наверное, многое понял бы скорее, но нынешние картинки реконструкций не передают масштаба и обессиливают воображение. «Наш» малый греческий храм стоит через дорогу. Он побелен и уже забыл свою византийскую генетику. Его давно сделали мечетью, и вместо креста на куполе посажен цветок четырех рупоров, скликающих к намазу. Поневоле отведешь глаза и постараешься лучше дослушать державную речь Аполлона, дочитать слово Великого Александра, получше вслушаться в не дающий покоя вопрос о причинах гибели великой культуры, пока дорога не выведет тебя к Милету.

То там, то тут промаячат руины арок, терм Фаустины, гимнасия (зрение уже привыкло различать их), христианской базилики и агоры, а потом почти внезапно вознесется у дороги крылатый театр, закрывающий полнеба. Скамьи на львиных лапах пойдут спускаться с поднебесья к орхестре, закипят во фризах битвы гладиаторов со львами и купидонов с вепрями (хотя, казалось, этой голопузой купидонной публике пристало пускать стрелы только в сердца влюбленных, но вот поди ты — тут они при вполне мужском деле), раскроются в проходах гигантские арки, в которые можно въехать квадригой, и за ними засияет небесный свод, дальние поля, почти угадываемое далеко ушедшее от этих стен Эгейское море, оставившее близкие вешние воды, которые сейчас не дают подступиться ни к термам, ни к гимнасию — всюду слепит зеркальная гладь. Болото под стенами театра гремит лягушачьими хорами. Зеленые золотоглазые принцессы напрасно ждут стрелы русских Иванушек. Камни черепах бьются в траве с роговым, гулким стуком. И тут нет мира. Выглянет змеиная голова, увидит противницу, спрячется и — р-раз ее в бок. Романы, турниры, весна!

Поднимешься по ступеням — ветер свистит, солнце ликует. Чаша театра дышит нагревшимся камнем, властью и силой. Не расчет, а музыка сфер! Здешние архитекторы ставили лучшие здания Малой Азии. Этот Милет рассчитывал Гипподам. Последним всплывет в хрониках милетец Исидор, строивший для Юстиниана Константинопольскую Софию.

Прекрасный город расчета и мысли может растерять имена своих гениев, но пока радуется небесам хотя бы один этот театр, явленная гармония мира, о которой думали достойные умы, по-прежнему будет поражать. Да и забудешь ли об их усилиях, если на этих скамьях сидели Фалес Милетский, полагавший первоэлементом мира воду, а возражали ему земляки Анаксимен, утверждавший началом мирового вещества воздух, и Анаксимандр, считавший, что это непостижимый апейрон. Трое на одной скамье! Поневоле поймешь, почему их держат львиные лапы! И поневоле восхитишься силой мысли, ее напряжением и глубиной, если сегодня все три мыслителя со скамьи милетского театра никуда не делись из истории философии.

Вряд ли миновал эти скамьи и апостол Павел. Он уходил отсюда на корабле в Тир, потом в Иерусалим, чтобы не заворачивать в Эфес, боясь задержаться в пути из-за привязанности к этому городу и своим ученикам. Он позвал эфесян сюда, чтобы проститься с ними перед отъездом, зная, что после завершения миссии ему уже не вернуться, и торопился предупредить молодых христиан о бодрствовании: после его смерти придут волки ересей и расхитят стадо.

Он уже видел наступление искушающего заблуждения, которое отринет осмотрительность, потому что откажется от защиты откровения. Где-где, а в Милете такую жадность познания ведали лучше других, и, возможно, именно поэтому апостол и избрал Милет для своего прощания с родной Азией, для которой он сделал так много. Он завещал ученикам волю к Истине и напоминал им: не связанная с напряжением духа, она подменяется волей к власти и пустым тщеславием. Он оставлял здесь своего больного спутника Трофима и уходил навсегда. Апостол и его друг и спутник Лука в «Деяниях» пишет о слезах и сиротстве остающихся, и его слова хранят живую горечь прощания. Эта человеческая нота покажется непростительной слабостью и явным противоречием — львиный камень не принимает слез. Здесь место «шлемоблещущим и пышнопоножным» героям и «высокоумным и громковещанным» мудрецам и прорицателям, «прекрасноланитым» девам и «лепоподобным» женам. А уж если горечь, то Клитемнестры и Медеи, и если мысли, то о первовеществе мира, а не о человеческой боли. Здесь живут «в жанре», но не в жизни.

Мысль о причинах гибели этой высоты не делается яснее, но, как в детской игре, подходит ближе — «теплее, теплее». Пока разом вдруг не откроется, что трещина, расколовшая великие стены акрополей и колизеев, поднебесных Аполлонов и Артемид, была проточена именно любовью, молитвой и слезами апостолов. Великие, ставленные на века святилища не могли пасть сами по себе. Кажется, об ответе догадался еще Юлиан Отступник, увидев, что его дело не торопится торжествовать, хотя он звал народ к радости веселого язычества на месте печального христианства. Он догадался о силе и правде бедности, которая побеждает величавые замыслы. Люди еще строили храмы до небес, но после Христа они уже не чувствовали их своими. Это уже были чужие боги и чужое величие. Когда Христос возвратил бедности достоинство, дни этих храмов оказались сочтены. Они пали жертвой своего величия. Их давящая красота подавляла не метафорически. Ты все время чувствуешь себя в них слишком маленьким, уязвленным этой грандиозностью, тебе все время хочется разогнуться. И когда появляется возможность «отомстить» им за свою долгую малость, они сносятся без сожаления.

Это особенно подчеркнется в третьем городе этого дня — лабораторно-чистой Приенне, строенной тем же милетским Гипподамом. Город, как и Милет, некогда стоял у моря, но река Меандр в терпеливых веках нанесла ила и медленно вытеснила город на вершину горы. Так объясняет история. А сердце видит другое. Эти гордые акрополи, эти выше птиц поднимающиеся храмы уходят не от моря. Они убегают друг от друга, разделяя пространство для власти. Здесь замыкается гордое недоверие к соседу. Здешний государь вцепляется в львиные подлокотники каменных кресел не для того, чтобы разделить радость представления с царственным соседом. Его пурпур горит на солнце для своих сограждан. В строгом каменном булевтерии (зале Сената) принимаются свои законы.

Приенна на редкость компактна, поставлена вся разом и оттого целостна и чиста, будто вырезана из скалы одной великой рукой. И — странно сказать — от этого особенно бесчеловечна, как голая мысль, как прекрасное надгробие, куда можно приходить для поклонения, но где нельзя жить. Это каменный закон, а не город. И даже византийская базилика рядом с театром не доносит эха молитвы.

Путеводители не помнят ее имени — «главная церковь» и все. Они легче управляются с храмами Афины, Кибелы, Деметры, которым гордая Греция на всякий случай молится всем сразу, про себя читая их одним именем Афины-Кибелы-Деметры (как римляне Гелиосу-Митре и Зевсу-Серапису).