Марина Москвина - Дорога на Аннапурну

ОМ НАМО БХАГАВАТЭ!

Я приветствую Высшую Радость! То, что наполняет мои легкие. То, что наполняет всего меня, то, что наполняет Землю. Радуйся Радости! Она в каждой вещи! Сама сущность мира!..

Впрочем, в Гималаях легко поются мантры и возносятся к небесам молитвы, это вибрация самих Гималаев. А ты произнеси мантру Высшей Радости в своем родном московском метрополитене, тверди ее, бубни, дуди, жужжи, склоняй на все лады — среди этих скорбных, усталых лиц. Чтобы ее громадная энергия, двигающая самой Вселенной, озарила все наше бытие, в том числе во-он того прикорнувшего мужчину, на руке у которого большими печатными буквами написано: ВАНЯ.

От страха перед решающим штурмом я так наелась риса с вермишелью, что не могла пошевелиться. Пришлось нам часик подождать. В смиренном восторге созерцали мы вздымавшиеся снега на горизонте. С первыми лучами солнца голубизна их вспыхивала буйным алым пламенем, как писал Киплинг, и весь день они лежали на солнцепеке, словно расплавленное серебро, а потом снова пламенели в лучах заката!..

Иными словами, солнце поднялось и начало палить немилосердно, а воздух разреженный, мы моментально обгорели дотла. Зато прямо перед нами — над глубочайшим ущельем — за тем угрюмым перевалом, где рыли свои норы сурки, раскинулись альпийские ковровые луга, усеянные валунами и поросшие низкими рододендронами, карликовыми ивами, мхом и лишайником — гигантские зеленые просторы, усыпанные лютиками, примулами и голубыми цветами горечавки.

Время от времени по дороге возникали следы стоянок и угасших костров — в теплое время здесь располагались биваком пастухи яков. А над пастбищем, возвышенно говоря, царило холодное запустение скал.

В зарослях можжевельника я заметила пару красноватых зябликов. И тройку дубоносов с буро-желтым и черным оперением. Еще был сюрприз: мы увидели краснокрылого стенолаза. Эта странная птица, не обретшая пристанища ни в одной стране Земли, совершенно внезапно появляется всюду от Швейцарских Альп до Китая. Можно путешествовать в горах неделями и месяцами и не встретить стенолаза, пока он вдруг, оторвавшись от утеса, не пересечет тебе путь. И ты его сразу узнаешь: краснокрылый стенолаз похож на крупнотелую бабочку, мерцающую бледно-серым и малиновым.

Чета гималайских зимородков величиной с галку, резко взмахивая крылами, носилась вверх-вниз по течению реки. Нет смысла повторять: река была настолько бурной, что в одних яростных и хлестких брызгах мы вымокли до нитки, пока тропа вилась вдоль ее петляющего русла.

На берегу нам повстречались местные альпинисты — обветренные, краснолицые, но только более темнокожие, рослые и широкоплечие, чем наш Кази, видимо, из другой касты. Эти ребята очень обрадовались Кази Гурунгу, начали дружески хлопать его по плечу и с большим интересом поглядывать на нас с Лёней.

А надо сказать, у Лёни еще в Москве родилась такая идея, он ее давно уже вынашивал — взять с собой портреты земляков, уральцев, и поднять их в Высокие Гималаи.

Когда он ездил к маме в городок Нижние Серги на Урал, то всегда помногу часов проводил в мастерской у своего друга художника Вити Кривошеева — при металлургическом заводе. И вот однажды Лёня обнаружил у Вити большую стопку фотографий, приготовленных для заводской Доски Почета. Но случилась перестройка, Доску Почета сломали, вообще все переломали предметы культа — со стелы украли профиль Ленина и сдали в утиль, а надпись «Никто не забыт и ничто не забыто» тоже оторвали и сдали, буквы были сделаны из ценных цветных металлов. Только тени остались. А посреди Доски Почета, где сверху начертано «ЛУЧШИЕ ЛЮДИ», выломали дыру, так что каждый мог туда незаслуженно вставить свою буйную несознательную голову.

Лёня взял эту пачку фотографий — там кто слесарь, кто на «канаве» работал, кто из горячего цеха, Витя всех лично знал: Бодров, Папилин, Блиновских, Сардак, Еловских, братья Тягуновы, Зырянов… Алёне просто понравились их лица, вечность в глазах, уральская метафизика в суровых чертах.

— Никогда они в Гималаи не попадут, — он подумал, — а так как они уральцы, то почему бы им не поехать со мной?

И всю дорогу тащил пачку фотографий — немалого размера, 50x35, наклеенных на пенопласт. С животными гималайскими из московского зоопарка он смекнул, что делать. А с нижнесергинцами — никак не мог сообразить.

И тут на подходе к Аннапурне Лёня увидал веселых непальских альпинистов и решил:

— Дай, — думает, — сфотографирую их с портретами моих земляков. Соединю несоединимое!

Короче, он вытащил из рюкзака металлургов — ударников труда — и стал раздавать их друзьям Кази.

А те не торопятся брать, присматриваются.

— Берите, берите! — совал им портреты Лёня прямо в руки.

— Такие они черные, эти ребята, — прикидывал он, — а уральцы очень белые. Хороший выйдет контраст. Пожалуй, я назову эту эпохальную фотографию: «Непальские альпинисты поднимают уральцев на Аннапурну».

Но тут произошло ужасное замешательство в непальских рядах. Этого не мог не заметить даже захваченный своей объединительной идеей Лёня. Хотя до раздачи портретов ребята были радостные, приветливые, готовые все стерпеть.

— В чем дело? — спросил Лёня. — Я только сфотографирую вас, и все.

— Мы хотим знать, — серьезно сказал один непалец, — эти люди — живые или нет?

— Да… — неуверенно ответил Лёня.

Хотя он бы мог заявить это с полной убежденностью. Для него все живые — и те, кто уже растворился во времени, и те, кто еще не пришел на эту Землю. Что с него взять, если у человека настольная книга, зачитанная до дыр, — «Философия общего дела» Николая Федорова?

Когда в Москву приехал известный немецкий фотограф Пауль Циммер по прозвищу Паша Комната снимать Кубок Кремля по теннису, он стал жаловаться Лёне, что в Германии купил своей жене розу — она стояла неделю, а купил ей розу в Москве — она завяла в тот же день…

Лёня слушал, слушал и говорит:

— Поэтому я Марине дарю хризантемы.

— У нас это только на кладбище носят, — ответил Пауль.

— Я знаю, — сказал Лёня. — Зато я таким образом даю ей понять, что она для меня — вечная!!!

В конце концов, непальцы, крайне все-таки недоверчиво поглядывая на монументальные лица Лёниных односельчан, дружно излучавших вечность, разобрали портреты и выстроились в ряд.

И вдруг наш Кази, который раньше с интересом воспринимал любые художественные проекты, наотрез отказался сниматься с портретом пожилого слесаря Блиновских. Он долго выбирал и выбрал молодого цветущего сварщика Васю Зырянова.

— И я потом понял, почему! — говорил уже в Москве Лёня. — Кази не захотел смешивать свою судьбу с судьбой этого человека. Поскольку все, что изображено на фотографии, сплетается в единую реальность!