Генри Торо - Инспектор ливней и снежных бурь

Халед42 не давал своим усталым воинам расслабиться, боясь ночного нападения противника. Пусть никто не спит, – сказал он. – У нас будет достаточно времени для этого после смерти. Интересно, поняли бы эти слова солдаты-янки?

Омар отвечал умирающему Абу-Бекру43: О, преемник апостола Бога! Избавь меня от этого бремени. Мне не нужен халифат. – Но ты нужен халифату! – отвечал умирающий Абу-Бекр.

Гераклнй слышал о простой одежде халифа Омара44 и спросил, почему, захватив такие богатства, он не ходит в роскошных одеяниях, подобно другим знатным людям. Ему ответили, что этот мир ему безразличен, его мысли – о мире грядущем и он ищет милости у одного лишь Бога. В каком дворце он живет? – спросил император. В глинобитном доме. – Кто его слуги? – Нищие и бедняки. – На каких коврах он сидит? – На коврах справедливости и беспристрастия. – Что представляет собой его трон? – Воздержание и истинное знание. – Каковы его сокровища? – Вера в Бога. – А кто его охраняет? – Храбрейшие из унитариев45.

Зейяд, бывший некогда губернатором Бассоры, где бы ни управлял, приказывал обычно всем жителям держать ночью двери домов открытыми, оставляя у входа загородку, чтобы не заходил скот. Он обещал возместить любую вещь в случае кражи. Охрана порядка при нем была столь эффективной, что кражи прекратились.

Абдулла46 стоял так неподвижно, погруженный в молитву, что однажды ему на голову сел голубь, приняв его за статую.

7 июля. Мне кажется, откровения ночи божественны. Встречаясь утром, люди могут обмениваться новостями ночи, тем, какие божественные указания были им даны. Я обнаружил, что часто наяву сохраняю в памяти слова, услышанные от богов, испытываю такие побуждения к чистоте, героизму, литературному труду, какие никогда не рождаются днем.

Один из тех дней, когда вслед за утром идет не день, а скорее бесконечное утро, длительная утренняя пора, когда благодаря облакам рассвет длится целый день.

Сейчас одни цветы уже отцвели, другие еще не начали цвести. Такой же перерыв у певчих птиц. Редко слышны малиновка, рисовый трупиал и другие.

Я радуюсь, когда вижу во сне, что был исполнен добродетели и благородства.

Где же греческая история? Она являет себя, когда утром я вспоминаю откровения ночи.

Луна сейчас находится в третьей четверти. Когда я проходил по поселку в десять часов холодным, как в мае, вечером, я любовался густыми тенями вязов на земле, их ажурным узором и думал о том, что люди получили больше, чем могли надеяться: деревья не только растут, но и отбрасывают узорчатую тень на землю. Вечером тени ложатся на землю. Они высятся, изгибаются и свисают над улицами, как светильники темноты. Недавно во время дневной прогулки я видел, как солнце освещало глубину густого соснового леса, отбрасывая на землю блики, подобные лунному свету. Оно высвечивало покрытую лишайником кору большой сосны, от которой отражалось, освещая заросли вокруг, вроде второго солнца. Это было глубоко в лесу, и вы бы, пожалуй, сказали, что туда не может проникнуть солнце.

Сегодня вечером второй раз ходил с Энтони Райтом посмотреть в телескоп Переса Блада. С десяток соседей было захвачено волной нашего любопытства. Один из них, который живет в полумиле отсюда, сказал, что Блад был здесь день-два тому назад с дневной подзорной трубой; он смотрел на восток, в сторону холмов у Биллерики, Берлингтона и Уоберна. Забавно было наблюдать, с каким почтением соседи относятся к этому человеку с телескопом. Примерно с тем же чувством дикари встречают обитателя цивилизованного мира, хотя в этом случае дистанция между ними была совсем невелика. М-р Блад с его приземистой североевропейской фигурой, в маленькой шапочке, напоминал мне Тихо Браге47. Сегодня вечером он не пригласил нас в дом – ни мужчин, ни женщин. Насколько мне известно, он не делал этого и раньше. Я до сих пор довольствуюсь тем, что смотрю на звезды невооруженным глазом. М-р Райт спросил его, сколько стоит его инструмент. Тот ответил: Ну, этого я не хотел бы говорить. – При этом он, как обычно, заикался и запинался. – Но вопрос ваш мне вполне понятен. – Да-а, – сказал я, – и вы думаете, что дали нам убедительный ответ.

На обратном пути мой спутник Райт, могильщик, сказал, что сегодня утром ему было очень трудно рыть могилу, – могилу для того, кто некогда был моим учеником. Несмотря на дождь, сказал он, земля на глубине двух футов сухая, как зола.

Часто с некоторым смущением и не без содрогания – от сознания возможной опасности – я ловлю себя на том, что чуть было не допустил в свой ум подробности какого-нибудь пустячного дела, вроде случая из судебной практики. Я с удивлением замечаю, как охотно люди загружают свой ум этой чепухой и позволяют пустым слухам, различным россказням и мелким случайностям вторгаться в ту сферу, которая должна быть священна для мысли. Разве храм нашего ума – поприще, куда сходятся, чтобы обсуждать сплетни, услышанные за чайным столом, или рыночные новости? Что это – шумное, пыльное и банальное место? Или часть самого неба, храм, освященный и предназначенный для богослужений? Мне трудно разобраться с теми немногими фактами, которые важны для меня, поэтому я не тороплюсь занимать свое внимание вещами незначительными, которые может прояснить лишь Божественная мудрость. Таковы, в основном, новости, содержащиеся в газетах и разговорах. В отношении них важно сохранять чистоту ума. Стоит лишь допустить в свои мысли детали одного-единственного судебного дела, дать им проникнуть в наш sanctum sanctorum* на час, на много часов! – и сокровеннейшая область разума превратится в распивочную, как если бы на мгновение вас заинтересовала уличная пыль, и сама улица с ее движением, суетой и грязью осквернила святыню ваших мыслей! Разве это не было бы интеллектуальным самоубийством? С помощью всяких уловок и вывесок, грозящих нарушителям карой Господней, нам следует соблюдать чистоту и святость ума. Как трудно забыть то, что совершенно бесполезно помнить! Если мне суждено стать каналом или руслом, я предпочту, чтобы по нему протекали воды горных источников, а не городских сточных канав. Существует вдохновение, эта ведущаяся при дворе Бога беседа, достигающая чуткого слуха нашего ума; а есть нечестивое и затхлое откровение пивной и полицейского участка. Одно н то же ухо способно воспринимать и то и другое. И только характер человека определяет, какому источнику его слух будет открыт, а какому закрыт. Я верю, что ум может быть осквернен постоянным вниманием к вещам обыденным, так что и все наши мысли принимают оттенок обыденности. Они становятся пыльными, как камни мостовой. Самый ум наш становится похожим на мостовую, его основание разбивают на куски, по которым могут ездить экипажи. Уж если мы так себя осквернили, помочь делу можно лишь одним путем: осмотрительностью и осторожностью, желанием и сосредоточенностью вернуть уму его святость и превратить его в храм. Мы должны относиться к уму, как к невинному и бесхитростному ребенку, чьим опекуном мы являемся, и быть очень осторожными в выборе тем и предметов, на которые мы стараемся обратить его внимание. Даже научные факты могут засорить мозги, если каждое утро не стирать с них пыль этих фактов и не смачивать росой свежей и живой истины, чтобы заставить их плодоносить. Каждая мысль, приходящая нам в голову, изнашивает ум, пробивает в нем колеи, которые, как на улицах Помпеи, говорят о том, как много ими пользовались. Есть многое (решаем мы после длительного размышления), что стоит знать!48 Рутина, условности, обычаи и т. д. – как незаметно развращает и обедняет ум преувеличенное внимание к ним, крадет у него простоту и силу, выхолащивает его!