Юсси Конттинен - Сибирь научит. Как финский журналист прожил со своей семьей год в Якутии

А потом их перевезли в Северную Якутию, в «спецпоселок», построенный на берегу реки Лены. Люди жили в бараках, в больших комнатах, у каждой семьи была своя лежанка. Личное пространство было огорожено натянутыми вокруг кровати тряпками. Большую комнату обогревали одной, сделанной из бочки, печью, к которой по утрам бежали дети, чтобы согреться. Зимой взрослые работали в лагере на лесозаготовках, а летом ловили рыбу для фронта. Зимой морозы достигали 60 градусов, и никакие фуфайки, ватные штаны и ботинки, отправленные американской гумпомощью, не помогали согреться. Многие в лагере умерли от голода и холода.

Вначале умерла трехлетняя сестра Анны. Потом однажды утром дети заметили, что мама не проснулась. Потом и папа, страдавший болезнью почек, попал в больницу. Она помнит, как ходила туда навещать отца. Он давал своим детям сухое молоко, которое выдавали пациентам. Он и в больнице заботился о них. Отец договорился, чтобы одна из ингерманландских женщин позаботилась об Анне. Другая женщина взяла на себя ее брата Тойво, он был ее на три года младше. Потом отец умер.

«Это было тяжко. Без родителей было ужасно. Осталась я одна-одинешенька, как тын», – сказала она. Жизнь у приемной матери была адом. Та плохо с ней обращалась, ее интересовал только паек, который выдавали на девочку. «У нее не было для меня даже одежды. Я в каких-то лохмотьях ходила». И вот семилетней Анне пришлось начать самостоятельную жизнь. Она сбежала из дома и пошла на лето в рыбный колхоз. Там девочка жила вместе с остальными в палатке, кое-как лето пролетело.

Осенью 1943 года ее распределили в детский дом в Булун. Анна говорила только на финском, но это было нестрашно: в детском доме были якуты, латыши, литовцы, но больше всего ингерманландских детей. В школе она понемногу выучила русский.

Анна вспоминает теплую атмосферу в детском доме. «Мы, дети войны, жили там дружно. Работали, ремонтировали здание, пилили дрова для печки. Летом ухаживали за огородом. Директор детского дома был якут, его жена читала нам сказки, переводя их с якутского». Несмотря на это, власти считали финнов неблагонадежным элементом. Даже дети раз в месяц должны были являться в милицию.

Спецпоселки упразднили в 1946 году, но ингерманландцам не разрешили вернуться в родные земли. Только с 1949 года их стали пускать в Карело-Финскую ССР. Большая часть уехала. Те, кто успел в Якутии жениться, завести семью или найти работу, остались. Остались и те, кому некуда было возвращаться, как Анне Литманен, – вся ее семья погибла.

Через три года Анну перевезли из Булуна в центральный детдом в Якутске, там она жила до совершеннолетия. Потом училась на медсестру. На их отделении были еще две финки. После учебы их направили на медстанцию на север, в Верхоянский улус. Она вышла замуж, но скоро овдовела. Затем снова вышла замуж. Супруги переехали в Якутск, родили двоих детей. «Теперь Якутия – мой дом», – сказала Анна Захарова.

Но она все еще не понимает, что произошло. «Зачем они так сделали? Все потеряли родных. Многие из нас остались сиротами. Это было чистое издевательство. А некоторые говорят, что правильно сделали».

В советское время об ингерманландских корнях помалкивали, многие не стали учить своих детей финскому. В результате почти никто из якутских ингерманландцев уже не говорит по-фински, но о своем происхождении знают. После развала СССР можно было вновь гордиться своим происхождением, а в 1995 году в Якутске открыли ингерманландский союз. Через него Анна наконец познакомилась с остальными товарищами по несчастью. Многие ссыльные сейчас уже покоятся с миром. Активных членов в обществе 30, кое-кто из второго и третьего поколений ссыльных. А еще в Якутске есть приход ингерманландской лютеранской церкви.

Официальная Россия преклоняется перед ветеранами ВОВ, но о пленных ГУЛАГа и сосланных она молчит. Они все еще позор России. В компенсацию за свои страдания Захарова получает скидку на воду и газ, бесплатный проезд на автобусе и раз в год билет на самолет – в отпуск по России. По официальной версии, ее не сослали – она «житель блокадного Ленинграда, приравненный к ветеранам ВОВ», хотя получает не все блага, причитающиеся ветеранам. Таким образом благодаря трюкам с названиями и статистикой в России стало больше 1,5 миллиона «ветеранов войны», в то время когда жертв собственного государства спрятали подальше.

В родную деревню Хапо-Ое первый раз Анна вернулась лишь в 2000-е годы. Она сразу узнала родные места. У прохожего спросила, остался ли кто из старожилов. Ее направили к пожилой женщине. Они сразу узнали друг друга: в детстве они дружили. «Такая радость была», – вздохнула Анна.

А вот судьба другого близкого ей человека для нее все еще загадка, и она мучает ее ежедневно. После того как отец умер, она больше ничего не слышала про брата Тойво. Дважды Анна искала его через телепередачи, где люди находят следы потерянных родственников. Она писала письма чиновникам и в газеты – не знает ли кто о Тойво? У нее нет никакой зацепки, но Анна не сдается: «Хочу знать, жив он еще или нет».

Купить алкоголь в Якутии стало трудно. Вместо пьянства – скандинавская ходьба.

Республика Саха (Якутия), Тёхтюр

Мы со старшим сыном шли домой по 40-градусному морозу и вдруг увидели, что на дороге лежит человек. Мужчина попытался подняться, покачнулся и снова свалился на землю. Валяться в таком состоянии на морозе ему точно не полезно, и мы постучали в дверь ближайшего дома, попросили помочь. Открыла пожилая женщина и сказала: «Я не могу помочь, я же бабушка» – и захлопнула дверь. В это время человек уже успел встать на ноги и, качаясь, подошел к другому дому. Дверь открыл какой-то мужик и вытолкал гостя прочь. Правда, через минуту уже одетый вышел снова и толчками направил пьяного в сторону дома. Одной смерти от обморожения в Тёхтюре удалось избежать.

Когда мы переезжали в Сибирь, я думал, тут все давным-давно спились. Существует стереотип, что коренные народы – безбожные пьяницы. Особенно русским нравится думать, что сибирские народы, как и финны, больше охотники до водки, чем они сами, и все из-за генетической склонности этих народов к алкоголизму.

Поначалу мы вообще ни одного пьяного в деревне не видели. Потом нам сказали, что это потому, что все пьют за закрытыми дверями. Так, в дальней части гаража администрации был подпольный деревенский бар, где мужики собирались выпить после тяжелого трудового дня. Однажды сосед зашел к нам, гремя пакетом, жаль, меня дома не оказалось. Правда, сельский полицейский потом предостерег, чтобы я не пил с этим приятным на вид человеком. «Один раз пустишь пьяницу в дом – потом не отделаешься», – просветил меня сотрудник органов.