Владимир Дружинин - Без переводчика

Подражатели доводили стиль Брынковяну до кричащей безвкусицы; свидетельство тому — уродливость некоторых богатых старых особняков. Теперь одни отвергают этот стиль, другие же ищут в нем зерно национального румынского зодчества. И находят! Детали дворца Брынковяну, чаще всего рисунок его арок, нередко проявляются в новых сооружениях. И нисколько не портят их. Напротив! Они украшают и крупные, нарядные городские здания — тот же «Дом Скынтейи», и загородные и сельские коттеджи.

Но вернемся к площади Республики.

Легко понять, какую сложную задачу взялся решить архитектор площади — архитектор, кстати говоря, коллективный. Это ведь посложнее, чем построить серию коттеджей, городскую улицу или даже жилой квартал. Бухаресту нужен был новый центр.

Бухаресту! Городу, вобравшему в себя множество стилей. Городу, обаяние которого заключается именно в этой игривой, своевольной, не скованной канонами пестроте…

Я пробую проникнуть в творческую лабораторию архитекторов. Я не знаком с ними, я знаю их только по их творению. Они, конечно, часто задавали себе вопрос: какой же из стилей лучше всего подойдет к облику Бухареста?

Может быть, повторить с многоэтажным увеличением скромный, двухэтажный фасад Брынковяну? Но ведь из такого повторения получится скорее декорация для исторической оперы, чем дома, предназначенные украсить площадь живого современного города.

И на листах ватманской бумаги появились чертежи зданий простых геометрических линий. «А это не скучно?» — спросит читатель. Подождите! Зодчий распоряжается не только объемами, у него в распоряжении еще краски.

И что же вышло?

Площадь образует обширный неправильный четырехугольник с разрывами, с закруглениями. Посередине, над коврами газонов, Дворец республики. До сих пор я именовал площадь сокращенно. Площадь Дворца Румынской Народной Республики — вот ее полное название.

Невысокий свод дворца, закрепленный лишь в четырех местах, точно приподнят ветром, а вместе с этим кровом-платком, кажется, поднимается кверху, обретает легкость все здание с ребристыми фасадами, бетонный монолит, вмещающий в своем зале тысячи людей.

Остальные здания на площади жилые. Их всего пять. По размерам, по рисунку гладких фасадов они все одинаковые. Все, кроме одного. Каждая сторона площади — это громадный десятиэтажный длинный домина. И только одно здание нарушает этот строгий ранжир, взрывает его своей семнадцатиэтажной высотой.

Вы спросите: что же в этом нового? Каков же результат поиска архитекторов? Вторжение холодной геометрии в разноликий пестрый город…

Однако не веет холодом от этих построек. И нет в них однообразия. Да, по всей стороне площади все по линейке: и ряды окон, и столбики нижней галереи, пестреющей витринами магазинов, и чердачные оконца под плоским козырьком-карнизом, сливающиеся как бы в точечный орнамент. И все-таки дома разные!

Что это, иллюзия, обман зрения? Нет, все дело в расцветке. В красках, которыми градостроители частенько пренебрегают.

Дома стоят веселые, жизнерадостные, с цветными поясками. Одним цветом залиты ряды окон, другим — стена между этими рядами. У каждого дома свои цвета, Подбор их — замечательная художественная находка. Зодчие, должно быть, немало потрудились, испробовали в своей мастерской сотни вариантов, чтобы избежать разнобоя, нестройной чересполосицы. Составили гамму красок, игру тонов — голубых, синих, зеленых, оранжевых…

«Но позвольте, — спросите вы, — разве эту гамму не разрывают черные провалы окон или пестрота занавесок, штор, жалюзи?» Нет, всюду цветные шторы, предусмотренные проектом.

И вот еще деталь — ограждения из пластика на балконах. Тоже в цвет.

Не знаю, удалось ли мне понять до конца секрет бухарестского чуда. Но чудо налицо: громадные здания кажутся воздушно-легкими. Бетон не давит и не утомляет. Геометрия простых линий стала поэтичной, площадь на диво вросла в Бухарест, хотя она не покорилась ни одному из его былых зодчих, спорит со всеми…

Вечер. Зажигаются фонари, витрины. Толпы гуляющих вливаются на площадь с бульваров, с калья Виктория. Тянутся к новому центру столицы, в котором радостно и широко раскрылась душа народа-художника,

Тот вечер на празднично шумящей площади был для меня последним в Бухаресте. Хотелось бродить как можно дольше. Томили мысли о чем-то неувиденном, о каких-то несостоявщихся встречах. Извечная обида человека на время, которое нельзя ни остановить, ни растянуть…

А площадь развлекала меня как могла. Она предлагала мне для разгадки афиши, и одну я прочитал. Афиша приглашала в Дом культуры «Гривица Рошие», то есть «Красная Гривица», на бал совершеннолетних.

Площадь звала меня испытать счастье в лотерее. Выигрыши вручаются на месте, немедленно! Подхваченный потоком гуляющих, я приблизился к столику с вертушкой. Нетерпеливые руки вытаскивали из нее свернутые билеты. Разверни и получай, если тебе повезло! Азарт окружающих, горячий азарт южан передался мне, и я уже опустил руку в карман с намерением отдать во власть фортуны свои последние леи и спохватился… А сувениры?

Витрины магазина сувениров уютно мерцали на галерее высотного здания. Магазин гостеприимно раскрыл мне свои двери. Что же купить?

Вышивки, карпатские трубки, трости, расписные деревянные бочонки для вина, настенные украшения, керамика, полочки с кувшинами… И тут на меня глянула Миорица. Овечка Миорица из народной баллады. Я еще не рассказал вам о ней. Я видел ее — памятник-фонтан — за озером Хэрэстрэу, где о городские стены плещет степь, извечная степь букуров и овечьих отар.

Есть сигареты «Миорица», конфеты «Миорица». И кажется, кафе «Миорица».

Город отодвинул степь, но славная овечка Миорица не испугалась автомашин, света фонарей, она прижилась и в столице…

Шли по степи три отары, гнали их три букура: один — из Молдовы, другой — из Трансильвании, третий — с лесистых холмов Вранчи. И задумали двое букуров убить третьего — пастуха-вранчанина, веселого и доброго парня. У него, вишь, овцы жирнее и шерсть у них богаче, шелковистей.

Услышала это Миорица, любимая ярка вранчанина, и побежала к нему, чтобы предупредить об опасности. Но смерть парню не страшна. Одно желание у букура: пусть его похоронят в родной степи, у овечьего загона.

Так должна сделать ярка. А если мать спросит о судьбе сына, то пусть скажет Миорица: женился сын, женился в чужой, дальней стороне.

Убили ли парня — неизвестно. Дойна о Миорице, гениальное творение неведомого поэта, не рассказывает о смерти вранчанина. Сквозь печаль она славит жизнь.