Владимир Дружинин - Без переводчика

Справа от ратуши дворец графов Брабанта, слева и напротив — дома гильдий, кичащиеся своим богатством. Узкие окна дворца с тревогой взирают на соперников. А гильдейские дома словно купцы, одетые в самое парадное, назло вельможам. Так на площади длится молчаливый спор, давно прекращенный историей.

Однако вас пленяет не суровый дворец, а сооружения Брюсселя плебейского: их поразительная легкость при изобилии отделки, загадочные, овеянные легендами эмблемы ремесел.

Дом корабельщиков отличается форштевнем, выпирающим из фронтона; ниже извиваются лоснящиеся тела существ подводного царства. Дом галантерейщиков охраняет лиса, дом корпорации лучников — волчица. Дом голубя, дом павлина, дом летучего оленя…

Никто не скажет точно, что было когда-то на месте этих зданий. Наверно, под мостовой смешались с почвой остатки поселения бельгов — кельтского племени, упоминаемого в записках Юлия Цезаря.

Только в X веке поселение стало городом — цветущим и знатным. Совершили это превращение ремесленники, основавшие свои мастерские на перекрестке торговых дорог от Кельна и От Парижа к морю.

Это они, ткачи, кузнецы, корабельщики, создали Брюссель и всю Бельгию, издавна прозванную страной городов — так рано и так бурно развилось здесь ремесло.

Большая площадь — шедевр, который создало несколько поколений.

И вот что еще поражает: чудо Большой площади сотворено в пору непрерывных сражений. Брюссель, Гент, Брюгге первыми в Европе начали борьбу с феодалами. Еще в 1302 году, в «день золотых шпор», отборная рать французских рыцарей пала под ударами простолюдин нов. Но короли, графы снова и снова угрожали отнять городские вольности.

В XVI веке у народа новый враг. Испанский король Филипп, могущество которого в это время распространилось даже за океаны, посылает против непокорных войска и многопушечные корабли, инквизиторов и палачей.

На Большой площади резиденция герцога Альбы, Человек без дарований, но фанатически исполнительный, полный презрения к черни, идеальный слуга деспота, он гордится тем, что погубил больше ста тысяч людей. Палачи орудуют и под окнами ратуши. На железных остриях торчат головы казненных патриотов Эгмонта и Горна.

Фламандцы, валлонцы, голландцы не складывают оружия перед Испанией. Враги презрительно называют повстанцев гезами, то есть нищими бродягами.

Восстание не принесло полной победы. Маленький народ еще долго бьется в тисках, сдавленный сильными соседями.

Наместники Испании уступают место наместникам Австрии. Позже Большую площадь топчут гренадеры Наполеона, сказавшего как-то раз небрежно: «Вся эта страна не что иное, как наносы песка из французских рек».

Но вот рескрипты Наполеона сорваны казачьими пиками. Однако на пути к независимости, теперь уже недалекой, встала Голландия. Все земли фламандцев и валлонцев по решению Венского конгресса предоставлены ей.

Лишь в 1830 году, в жаркие августовские дни, на Большую площадь хлынули радостные толпы, провозглашавшие рождение нового государства.

Наступил мир. И надолго…

Но угроза на западе росла. В нашем веке мрамор ратуши дробили и пятнали войска кайзера Вильгельма и, наконец, гитлеровцы.

С болью представляешь себе флаг со свастикой над этой площадью — святыней нации, — часовых в грязнозеленых шинелях, гестаповские мотоциклы…

Продавец цветов, седой толстяк в картузе, наверно, помнит то время. Возможно, он участник Сопротивления. Я расспросил бы его, но ему не до меня, так как цветы сейчас нарасхват.

В подъезде ратуши показались новобрачные. Это для них цветы на площади. Для них и мраморное кружево портала — чудесная рамка для первого семейного портрета. Щелкают фотоаппараты. Еще минутку! Еще! Молодым полагается не замечать мороза, но подвенечное платье все же слишком тонко. Молодая изо всех сил старается унять дрожь…

Площадь не затихает и вечером. Уходит день, загораются невидимые, ловко спрятанные прожекторы. Сияние обнимает фасады прозрачной дымкой. Сквозь нее белеет ратуша, каскадами плещет золото гильдий.

Я знаю, что приду сюда еще. И перед отъездом из Бельгии брошу, по обычаю путешественников, монетку на мостовую Большой площади, чтобы когда-нибудь вернуться.

От Большой площади совсем недалеко до перекрестка улиц Дубовой и Банной, где стоит знаменитый Маннекен Пис. Это все еще старый центр Брюсселя; о современности здесь напомнит лишь автомат с жевательными резинками, прибитый к стене, да иногда щегольская машина, заплутавшаяся в кривых улочках и брезгливо фыркающая на подъеме.

Сюда не проникает шум городских магистралей, и в тишине вы ясно слышите звон воды. И только потом вы замечаете малыша, пускающего струйку. Он стоит в нише голенький, выпятив свой полненький бронзовый животик, усердно занятый своим неотложным делом. Вот уже триста лет, как звенит струйка.

Скульптор, придумавший этот озорной фонтан, вряд ли предвидел будущее дитяти.

В близком соседстве с ним, на старых домах, водружены фигуры девы Марии и святых, но ни одно из этих изваяний не пользуется и сотой долей того почета, какой достался Маннекену Пису.

Рассказывают, что некогда враги обступили замок графа Брабантского, охранявший дорогу на Брюссель. Защитники уже теряли надежду отбиться, когда из внутренних покоев выбежала нянька. Опять малыш, сын графа, намочил кроватку! «Маннекен пист!» — крикнула она графу. Воины расхохотались — до того это было неожиданно, трогательно неуместно. И, смеясь, со свежими силами, с криком «Маннекен пист!» кинулись в бой и отбросили врагов. Так, утверждает легенда, Маннекен спас Брюссель.

Никто, впрочем, не поручится, что скульптор знал эту легенду. Ее могли сочинить и позднее в оправдание дерзкой скульптуре.

Фанатики проклинали озорника, грозили разбить. Но его усыновили тысячи горожан. Пусть льет свою струйку, пусть издевается над ханжами!

Легче подавить бунт, чем погасить смех. А здесь, в Брюсселе, хлесткий галльский юмор соединился с суровой насмешливостью фламандцев. Люди смеялись, читая о похождениях Гаргантюа и Пантагрюэля — потешных героев Рабле, бичевавшего святош, крючкотворов, обманщиков в рясах. Смеялись, читая «Похвалу глупости» — язвительную сатиру Эразма Роттердамского, отца гуманистов. Он сам жил некоторое время в брюссельском пригороде Андерлехт, и ветер заносил в его окно дым от костров инквизиции…

Нет, ни огонь, ни бедствия непрерывных войн, ни пытки не могли отучить людей смеяться.

Однако я, может быть, слишком серьезно представляю читателям Маннекена Писа — бронзового малыша. Что такое Маннекен Пис? Всего-навсего уличная шутка!

Да, шутка! Но попробуйте сосчитать, сколько разящих острот, сколько острых песенок подсказал Маннекен Пис, любимец брюссельской улицы!