Георг Даль - В краю мангров

Поплавки яростно пляшут. Кто-то попался…

Вдруг вижу: чуть подальше рассекает волны бурый плавник. Держа наготове нож, я бегу по воде спасать «ною сеть. Это песчаная акула, а их я не боюсь.

Взваливаю сеть на плечо, бреду к берегу и расстилаю ее на пляже. Теперь можно выбирать улов. Красные крабы с зеленоватой спинкой, изящная серебристая кефаль, крупный перламутровый помпано с золотистым брюхом.

Трепещущая рыба, розовые раковины, залитый солнцем песок… И тут же наполовину скрывшаяся в земле старая, ржавая пушка.

Возможно, море опять скроет ее — на сутки, на месяцы, на несколько веков. Возможно, этот поселок будет городом, когда она выглянет вновь. А может быть, и поселка не будет, только море и небо, фрегаты и рыба да маленькие крабы-призраки, скользящие по солнечному берегу.

Еще темно. С плотного прибрежного песка сворачиваю на тропу под кокосовыми пальмами. Небо затянуто почти прозрачной пеленой. На западе, у горизонта, сквозь облако тускло просвечивает луна.

Ночной ветер с равнины затих, а морской бриз еще не проснулся. Отлив. Что-то глухо бормочет дремлющий прибой, переваливая через отмели. Даже в зарослях за полоской пальм слышен басовитый шепот моря.

Тропа вьется светлой прядью между зелеными кустами. Секунду назад они были черными, но небо чуть посветлело, и сразу появился какой-то намек на краски.

Фонарик висит на поясе рядом с мачете. Пусть висит. Змей тут, у самого моря, мало, а больше здесь опасаться некого. Ягуар даже ночью уступит вам дорогу, если не сторожит добычу и если это не мать с новорожденным. Да и то чаще всего большая кошка пропустит человека.

В тиши сумрачного леса за рекой звучит голос птицы. Будто смычок коснулся струны. И опять тишина.

Останавливаюсь на краю мелкого озерка, которое появляется тут только в пору дождей. В засушливое время — с января до конца мая или начала июня — оно пересыхает, остается лишь несколько бочагов.

Медленно вхожу в воду, затянутую ковром плавучей растительности. Здесь по колено. Ступня целиком уходит в мягкий, скользкий ил, в котором скрываются твердые и хрупкие шипы пальмы лата. Они тоньше и длиннее швейной иглы и легко могут пронзить резиновую подметку моих кед.

Еще сто метров по воде между кочками камыша и маленькими плотными кущами пальмы латы. Ни быстро, ни бесшумно тут не пройдешь. Утки уже услышали мои шаги — взлетели из зарослей и мечутся вокруг, посвистывая.

У писингу, как называют этих красивых тропических древесных уток, голос совсем иной, чем у их дальних северных родичей: они нежно, мелодично свистят. Писингу меньше кряквы, но побольше свиязи, весят от восьмисот граммов до килограмма. И любят сидеть на деревьях, предпочитая ветки потолще и посуше.

Но вот я у цели. Притаился в засаде возле одного из тех причудливо изогнутых деревьев, которые окаймляют самую глубокую часть болота. Здесь дно потверже. Это очень кстати, особенно когда надо круто повернуться. Но трехстволка пока висит на плече: видимость еще плохая.

Небо проясняется, облака уплывают прочь. Над низким лесом на востоке медленно занимается бледная, призрачная заря. Шире, шире захватывает небо, набирается краски и вот уже горит чистым розовым цветом. Через полчаса сюда придет день.

Летучие мыши чертят затейливый узор в воздухе между редкими кронами мангров и над тростником. Смутными тенями проплывают мимо две кваквы. Слетаются полчища комаров и разочарованно отступают: я основательно намазался.

Вдруг в светлом небе возникают четкие силуэты двух птиц. Сам не знаю, как это произошло, но трехстволка уже наготове, курки взведены. Птицы свернули в западную сутемь, еще раз свернули, пропали за деревом… Вот они, надо мной!

Два выстрела пробивают тишину раннего утра. В бочаг шагах в двадцати от меня падает черный ком. Найду… Вторая утка мчится прочь, словно подстегнутая. Перезаряжаю ружье, подбираю добычу, подвешиваю на патронташе и снова жду.

Свет все ярче, скоро появится солнце. Потянулись дневные цапли, преимущественно молодые флоридские — маленькие, изящные, еще совсем светлые; лишь кое-где у них появились перья шиферного цвета. У взрослых оперение иссиня-черное.

А вот и белые цапли, оба вида — крупная и мелкая — с желтыми ногами. Желтоногая — та самая, которую чуть не начисто истребили добытчики перьев. Теперь она опять развелась, в обширных мангровых болотах нашла себе надежное прибежище.

Летят три огромные сизые магдаленские цапли. Своеобразный у них полет — мягкий, плавный, и даже при самом резком свете очертания крыльев как будто размыты.

Воздух полон птичьих голосов. Комары пропали, начинают свой танец стрекозы.

Похожие на юрких водяных курочек хакана с крыльями в желто-зеленую крапинку и на диво длинными пальцами расхаживают по сплетению водных растений или снуют в воздухе над самой водой.

Утки потянулись к рисовым полям, окружающим деревню. Писингу любят нежные зеленые всходы. Недаром крестьяне просят меня почаще отстреливать этих птиц.

Но они летят слишком высоко. А я и не расстраиваюсь: что за радость от утренней охоты, если только палить да палить!

Далеко в стороне от моей засады проносятся две огромные мускусные утки. Усаживаюсь на корни мангров и кладу ружье на колени. Хочется просто послушать и посмотреть.

Откуда-то появилась арама. Она с цаплю величиной. А как причудливо она летит: крылья чуть ли не встречаются над спиной, так что вся птица напоминает выгнутый кверху лук. Длинный, чуть изогнутый клюв направлен косо вниз, голова маленькая, до смешного круглая, а в глазах улыбка. Да-да, честное слово, глаза арамы насмешливо улыбаются! Это так же верно, как то, что сарыч глядит спокойно и величественно, а белая цапля — холодно и злобно.

Сейчас меня обвинят в антропоморфизме. Мол, птичий глаз ничего не выражает, я сам — умышленно или подсознательно — приписываю ему какое-то выражение. Возможно. Насмешливо, величественно, злобно — все это человеческие понятия, вряд ли приложимые к остальной фауне. И все-таки попробуйте, посмотрите в глаза птице, вольной, дикой птице, а потом проследите, как она себя ведет в своей среде.

Сарыч охотится, лишь когда голоден; цапля же вонзает свое «копье» в любого, кто подвернется.

Арама — добродушное создание, она кормится почти одними пресноводными улитками и отлично уживается с соседями.

Вот уселась на куст на расстоянии выстрела и хрипло кричит: «каррао, каррао!» Это один из ее трех кличей, и так ее называют местные жители. Второй клич, напоминающий стук погремушки, — сигнал тревоги. Третий можно услышать, когда встречаются две арамы. Некрасивый звук, что-то среднее между свистом и поросячьим визгом. Печальных кличей я не слышал у арамы, хоть и читал о них в книгах. Видно, мне известен не весь ее репертуар. Пишут еще, будто она не убирает ног в полете. Это бывает, если арама спешит к ближайшему кусту, чтобы спрятаться. А вообще она, когда летит, слегка поджимает ноги.