Колин О'Брэйди - ICE MAN. Ледяная схватка. Как я пешком пересек в одиночку всю Антарктиду

Он хотел обыграть меня. Вот что это значило. Радд осторожно пододвинулся ближе. Мы были связаны, к лучшему или к худшему, во всех дальнейших событиях.

Старт любого большого дела представляется мне чистым холстом надежды. Со времен моих первых соревнований по плаванию в начальной школе долгие минуты перед звуком свистка, который отмечает начало заплыва, всегда кажутся мне волшебными – они полны невыносимой тревоги и чувства возможностей, совершенно неизведанных. В воздухе витает еще не написанная история. Будущее, полное неизвестности, манит. Победа или поражение – мера вещей, но между этими крайностями в следующие минуты, часто кажется, в сжатом виде пронесется целая жизнь. Все возможно. Нет ничего невозможного.

Ощущение волшебства, безграничных возможностей разгорелось во мне в семилетнем возрасте, когда я сидел с мамой на диване и смотрел финал соревнований по плаванию на летних Олимпийских играх 1992 года в Барселоне. Я увидел, как Пабло Моралес из США получает золотую медаль в 100-метровом заплыве в стиле баттерфляй, и это событие изменило мою жизнь, воспламенив мечту, которая вдохновляла меня больше двух десятилетий, – мечту о том, что, возможно, однажды я тоже смогу оказаться на пьедестале победителей. Так в детстве я стал фанатом Олимпийских игр, способным пересказывать – что, возможно, порой раздражало – самые малозначительные подробности соревнований, а также предыстории моих героев.

Свирепый, неистощимый оптимизм, который кипит во мне в начале почти любого нового вызова или приключения, – следствие того дня: когда Моралес в бассейне победоносно поднимал руки, а я надрывался, крича от радости в нашей гостиной, и скакал на диване. Отчасти именно это привело меня в Антарктиду – идея чистого листа, жизни, которая раскрывается во всей ее глубокой неопределенности и возможностях.

Антарктида казалась мне нерассказанной историей. Кроме научно-исследовательских баз, в этом месте нет настоящих городов, постоянных жителей или животных вне воды с ее огромными стаями рыб, колониями пингвинов и стадами касаток. Это единственный континент, который не знал войн. Картографы обычно вообще его не изображают. Это пустая область в мире, который в основном заполнен.

Но когда мы с Раддом готовились покинуть Юнион Гласье, чтобы лететь к месту нашего старта на краю шельфового ледника Ронне, он, казалось, был настроен заполнить и этот континент хотя бы своей колючей уверенностью спецназовца.

«Сколько калорий вы берете на день?» – сказал он, пока мы готовились грузиться в самолет, красно-белое турбовинтовое судно Твин-Оттер – основной транспорт в суровом климате по всему миру, от тундры на Аляске до Сахары.

Я помедлил, готовясь к его ответу. Я знал, что он отреагирует.

«Семь тысяч», – сказал я, стараясь говорить твердым голосом.

«Семь тысяч! – выпалил он. – Я беру только пять тысяч пятьсот». Его глаза сузились, и он с пронзительным прищуром взглянул на меня, а потом на сани, словно увидел их впервые.

«Пять тысяч пятьсот – этого с лихвой хватит», – добавил он.

Я подумал, что стоит рассказать об исследовании, которое я провел, о медицинских тестах, которые я проходил, чтобы посмотреть, как работает моя физиология и как мое тело сжигает энергию в условиях стресса и мороза. Я хотел показаться осведомленным и умным. И мы оба знали, что в сутки будем сжигать гораздо больше, чем даже семь тысяч калорий, возможно, ближе к десяти тысячам, – потому нас в любом случае ожидала сильная потеря веса. Однако я почти не сомневался, что он воспримет подобные вещи – анализы крови, оценку потребности в питательных веществах и аэробной выносливости – как американские и суетливые меры, а не как рациональные и научные; в общем, даже отдаленно не британские в смысле самоуверенной жесткости, отличавшей мир исследований и экспедиций, который он боготворил и считал своим.

«Мне кажется, я знаю, что помогает», – продолжал он.

«Знаете, что еще? – он не отступал. – Лед!»

Я поднял брови, не понимая, куда он клонит.

Он со смехом сказал: «Я видел, вы берете туалетную бумагу. Я и не думаю нагружать себя такой роскошью».

Возможно, он на самом деле понимал больше. Я уже сомневался во всем. Большее число калорий, пусть даже потребность в них и подтверждала наука, – это больший груз, и даже листы туалетной бумаги делали поклажу тяжелее. Радд явно начинал с гораздо более легкими санями.

В той квартирке в Чили мы с Дженной убрали из багажа запасы на пять дней, оставив еду на шестьдесят пять дней, а затем, пока в волнении ждал в лагере Юнион Гласье, я вычел запасы еще на пять дней. Теперь у меня оставалось еды на шестьдесят дней, что на целую неделю меньше, чем Радд брал с собой в проекте, повторявшем маршрут Амундсена на полюс 1911 года. В той экспедиции он потерял шестьдесят фунтов, и я потеряю гораздо больше. Это были пугающие, но и совершенно загадочные цифры, поскольку никак нельзя было проверить, насколько мои расчеты точнее, чем его расчеты в те времена.

Все прояснилось, когда мы стали грузить сани. Наш самолет сел на белое лыжное шасси возле палатки с припасами. Пилот, жизнерадостная канадка по имени Моника, которая успела рассказать нам, как влюбилась в Антарктиду с первого взгляда, то и дело вылезала из кабины пилота, готовясь к полету. Летная команда спросила, не хотим ли мы взвесить свое снаряжение.

Радд сразу же гаркнул: «Конечно».

При поддержке одного из членов экипажа он с трудом водрузил свои сани на большие промышленные весы возле ледяной взлетно-посадочной полосы. Я пытался делать вид, что занят, притворяясь, что занимаюсь другими вещами, хотя сам навострил уши, отчаянно желая узнать, что покажут весы. От того, что я услышал, у меня в жилах похолодела кровь.

«Сто тридцать кило», – повторил Радд – достаточно громко, чтобы я мог расслышать, не знаю, намеренно или нет, – когда на весах появились цифры. Я знал, что мои сани гораздо тяжелее.

Радд взглянул на меня и кивнул, глазами и жестами показывая: «Твоя очередь, дружище».

Но я не мог этого сделать. Я не мог взвешивать сани у него на глазах.

Когда Радд увидит мою невероятную поклажу, которая, по нашим с Дженной оценкам, весила где-то 170 килограммов – мы просто сложили вес вещей, которые туда входили, – в сочетании с весом саней, он бросит на меня такой взгляд, который уничтожит последнюю уверенность, которая у меня оставалась. Я не мог этим рисковать. Радд может промолчать. Вероятно, он ничего и не скажет. Но ему и не понадобится говорить.

Огромная, чудовищная разница в весе, когда он вместе с лагерем увидит ее, укрепит и усилит все те незаметные, неявные, невысказанные моменты, которые витают в воздухе – его начальственный ореол и обширные познания. Даже его потрясающий английский акцент был угрозой. Я буду выглядеть избалованным американцем, который так и не научился собирать чемоданы, и Радд сможет взглянуть на меня, закатив глаза. Он поймет, что вес нашей поклажи очень сильно отличается, и я узнаю, что он понял.