Ирина Андрианова - Сабинянские воины

– И что, – подхватил Тим, – если человек утратил смысл и захотел уехать, его вот так запросто и выпускают?

– Да ведь тогда и работников не останется! Все захотят уехать! – подхватил Ержи.

Си кивнул одному из своих товарищей, шагавших слева от нас, словно призывая помочь ему с ответом. Лишь после этого высокий (на фоне остальных) парень с двумя темными косами за спиной счел возможным вступить в беседу.

– Как же это возможно, чтобы все захотели уехать? – улыбнулся он. Он говорил по-английски немного медленнее других, дольше выбирая слова. – Посмотрите, как тут красиво, – он обвел подбородком окрестности. Действительно, пейзаж становился все чудеснее. Вокруг цвело все – травы и кусты, воздух благоухал ароматами, и отовсюду слышалось журчанье воды. – Наоборот, многие ваши хотят тут жить. Но наша страна не может всех впустить, потому что иначе ваши ворвутся и уничтожат всю эту красоту.

– Вот именно, именно! – воскликнула Мария. Они с Йоки незаметно оказались справа от нас. – Это же рай!

– Все верно, – не унимался Тим. – Однако если все же представить, что кто-то смертельно устал в этом раю, он сможет уехать? Его отпустят?

– Да, конечно, отпустят, – сказал Си. – Но обратно уже не впустят. Поэтому желающих мало.

– Но они все-таки есть? Кого-нибудь когда-нибудь выпускали? – не унимался Ержи.

Си с товарищами переглянулись.

– Да, бывало, – ответил он. – Некоторые уехали.

– И вы знаете что-нибудь об их судьбе? Вы с ними переписываетесь? – допытывался Тим.

– Я – нет, – сказал Си. – Но некоторые другие – да.

– И что же? Что они пишут? Как живут?

– Обыкновенно, – усмехнулся парень с косами. – Просто живут. Ничего особенного. Они получили то, что хотели.

– И вам никогда не хотелось последовать их примеру? – отчаялся Ержи. – Ведь у них вдоволь еды, и не приходится с утра до вечера работать….

Он осекся. Наверное, ему хотелось сказать по-другому, но получилось не самое завидное описание эмигрантской жизни. Парень с косами рассмеялся – мне показалось, с ноткой грусти.

– Мне – нет. Я им сочувствую, потому что они никогда не смогут вернуться. Но так как это невозможно, то не нужно об этом и говорить. Просто они сделали свой выбор. Это надо уважать.

Он говорил так, будто эти неизвестные эмигранты по собственной воле отправились в пожизненное тюремное заключение. Или, скорее, покончили с собой.

– Не верю, – шепнул мне в ухо Ержи. – Как хочешь, но я не верю в его искренность.

Тим нагнулся к нам.

– Но они тут все здорово натасканы отвечать так, как надо, – продолжал Ержи. – Ни за что их не расколоть. Идеологическая обработка – на высшем уровне.

– Боятся, что мы их сдадим? – предположил Тим. – Но с виду говорят правду.

– Нет-нет. Слишком мало эмоций. Чеканят, как солдаты. Читают заученный текст. – Ержи опасливо оглянулся по сторонам. – А настоящие солдаты за ними присматривают.

Я невольно тоже оглянулся. За исключением Треххвостого, по виду было сложно понять, кто из группы относится к солдатам, а кто – к «гражданским». Я предположил, что именно люди воинского звания должны бравировать босыми ногами, тренируясь терпеть боль от острых камней. Таких было человек шесть – четверо молодых и двое постарше, годами уже за тридцать. Однако же они не походили на тюремщиков, конвоирующих заключенных: напротив, им приходилось тяжелей, чем остальным. Помимо отсутствия сандалий, они были навьючены больше всех. Так что, если здесь и существует привилегированная каста, то эти ребята – явно не оттуда, заметил я. Тогда Тим предположил, что у солдат действует жесткая иерархия, и привилегиями пользуется только их начальство.

– Во всяком случае, они не показывают вида, что страдают, – сказал я.

Треххвостый за это время переместился ближе к нам. Он все время двигался вдоль группы, как ткацкий челнок, то забегая вперед, то отставая, и поминутно обмениваясь парой слов то с одним, то с другим. Девушка с его тележки уже слезла (вообще-то в том, чтобы трястись по камням, было мало приятного) и сейчас он вприпрыжку шагал рядом со своим, видимо, сослуживцем: тот тоже был бос, и его прическа состояла из нескольких косичек, собранных на затылке в узел. Мне показалось, что с другими солдатами Треххвостый был куда более строг, чем с «гражданскими». Когда он обращался к ним, улыбка сразу сходила с его лица, и он чуть заметно хмурился. Может, он над ними начальник? Что-то вроде взводного? – подумал я.

Тем временем экскурсанты немного освоились и уже вовсю вели беседы с нашими спутниками. Краем уха я слышал, как голос Йоки по-английски спрашивал одну из девушек, есть ли у нее жених. Та отвечала, что да, есть, но он сейчас далеко, на другом стойбище. Там выращивают пшеницу. Работы очень много, поэтому его вряд ли отпустят оттуда до жатвы. И у нее самой мало надежд в ближайшее время добраться до него: в этой части страны тоже не хватает рабочих рук. Она с нетерпением ждет осени – тогда они точно встретятся.

Ержи, услышав это, выразительно посмотрел на нас и еще раз прошептал «Не верю!». Я взялся было рассуждать о том, что-де невозможность сразу реализовать любовное желание только усиливает его, и, наоборот, что массовый безо всяких ограничений секс в нашем мире приводит к тому, что из него (и из секса, и из мира) уходит любовь, и что мы по этой причине не испытываем таких сильных чувств, как в полном запретов традиционном обществе, и т. д. и т. п… Но мне и самому было как-то не по себе от услышанного. Разве не стал бы я протестовать, спрашивал я себя, если бы мои встречи с любимым человеком регламентировал кто-то другой? Даже если бы я на сто процентов знал, что этот регламент – правильный и разумный? Ведь любовь по определению не слушает разум и игнорирует правила. А если она его слушает, то это не любовь. Впрочем, я сам вряд ли мог быть экспертом в данном вопросе: увы, несмотря на мой уже не самый юный возраст, соответствующего опыта у меня почти не было. Вслух я сказал, что в традиционном обществе, которое здесь реконструировано, слово «любовь» может пониматься несколько иначе. Люди здесь балансируют на грани физического выживания, поэтому счастье понимается просто как сытая жизнь, здоровые дети и добрый заботливый супруг рядом. Идея бурных чувств, которые стали прямо-таки неестественным стандартом, возможна только в обществе избытка.

– Получается, что они воссоздали здоровое традиционное общество, но взамен отказались от любви? – усмехнулся Ержи.

Да, выходит, что так. Умом я понимал, что иначе быть не может, но сама формулировка звучала безрадостно.

– Э-э, надо сперва понять, есть ли на свете то, от чего, как вы говорите, они отказались, – нерешительно сказал я. – Так ли много в нашем обществе любви? Ну да, разговоров о ней много, мечтаний о ней – алчных, эгоистичных, гедонистичных – тоже полно. Но так ли много случаев этой самой большой любви? Именно любви, а не ее символов в виде пышных свадеб или демонстративного сексуального поведения. Сколько людей ее познали хотя бы на миг? Одна пара на сотню или одна на тысячу? Да – и мы будем считать статистику только взаимной любви, или «односторонние», безответные любови – тоже? Короче, когда вы восклицаете «как можно отказаться от любви ради разума», вы предполагаете, что у нас есть выбор – любовь или разум. Но ведь это блеф, нам нечего ставить. Любви у нас тоже нет. Любовь – удел избранных. Только они одни имеют право задавать этот вопрос и мучиться выбором. А мы с вами, скорее всего, ничем не отличаемся от этой гиперразумной сабинянки, которая лишь умеренно огорчена, что ее разлучили с женихом. Она, конечно, не испытывает к нему страстного чувства. Это просто спокойная привязанность. Но ведь и мы не можем похвастаться любовью. Просто в нашем обществе принято врать, будто у каждого из нас любовь есть. Ее просто позорно не иметь. А сабиняне – не врут…