Юрий Иванов - Золотая корифена

Солнечный диск коснулся полоски горизонта, и мангрова принимает зловещий вид: черные, скрюченные, словно в ужасных муках, деревья на костылях и красная, в черных разводах вода. Уставшие, измученные илом, который всасывает наши ноги, мы медленно тащимся вдоль мангровы. Вода поднимается все выше. Надо что-то предпринимать. Но что? Ждать до утра, вскарабкавшись на какое-нибудь дерево? Нет. Это отпадает: лишь только солнце приблизилось к горизонту и стих небольшой ветерок, дувший с залива, над нами появились маленькие злые мушки. Москиты. Обитатели сырых, тропических лесов, они с жадным нетерпением набрасываются на нас, вонзают в наши лица, шеи, головы свои жала. Нет, если мы заберемся на деревья, утром на ветках будут сидеть скелеты. Я с ожесточением хлещу себя по шее и стискиваю зубы, чтобы не взвыть от боли и ярости. Слабый ветерок, еще несколько раз вздохнув, словно он сожалел, что больше не может помочь нам, стихает. Солнце ушло на покой, а мы…

— …Идем навстречу своей гибели, — громко говорит Корин, — мы входим в реку, парни. Становится глубже… смотрите, что-то плывет.

— Крокодил, — определяет Скачков, негромко икнув.

Мы останавливаемся, замираем. Москиты тотчас густым роем атакуют нас, лезут в уши, ноздри, в уголки глаз. Они тоненько звенят, пожалуй, даже красиво. По крайней мере мелодично. Но от этого звона сердца наши в страхе сжимаются: впереди ночь. Ночь в компании с москитами.

— Коряга, — облегченно вздыхает Валентин, — точно. Мы в реке. Коряга плывет в океан.

Вода поднимается выше, но грунт становится тверже. Вскоре вода добирается до груди. Шагов через двадцать eщe выше. На фоне закатного неба я вижу перед собой две головы и широкие плечи Корина. Одна голова негромко икает.

— Перестань икать. Нашел время: крокодилов поднимешь… — просит Валентин.

Фляга плывет за мной. Я ее привязал бечевкой к поясу. Раствору в ней немного, и она плывет в воде, раскачиваясь своим широким горлом. Иногда она больно стукает меня по шее. И я все время думаю; сейчас отвяжу. Ну ее… Но пока не отвязываю. Жаль…

Мангрова исчезает в темноте. Постепенно глубина уменьшается, ноги снова стали вязнуть в иле. Значит, миновали речку. Москиты все так же впиваются своими жалами в наши тела, и мы все четверо бормочем проклятия и хлещем себя по лицам, плечам, с треском скребем шеи, затылки, руки…

— Стоп! — восклицает Валентин. — На что-то натолкнулся. Ага, опять эта чертова мангрова.

— Ребята, больше не могу, отдохнуть бы, а? Может, трубочку выкурим. Взберемся на дерево… табачок эту гнусь разгонит, а? — просит Петр.

— Пожалуй, — соглашается Валентин.

…Через несколько минут мы сидим на крючковатых ветвях и Петр осторожно извлекает из своего резинового мешочка спички, коробку с табаком и трубку. Вспыхнул огонек и осветил наши грязные, в расчесах, распухшие от укусов лица. От табачного дыма приятно закружилась голова, потянуло в сон. Обеспокоенная мошкара возмущенно гудит над нашими головами, но кусаться стала меньше. Потом с залива подул ветерок, и мошки мгновенно исчезли. Стало удивительно хорошо. Действительно, а не пересидеть ли нам ночь на дереве?

— Ой, что-то по мне ползет, — прошептал Петр,

— Хватай, — сказал я.

— Держи! — крикнул Скачков и сунул мне в ладонь что-то упругое, извивающееся и пищащее. Скривившись от омерзения, я открыл крышку фляги, и в растворе звонко булькнуло. Есть, кого-то поймали… Утром посмотрим.

Месяц выплыл из-за тучки. Лунный свет заливал мангрову и наши скорчившиеся испачканные фигуры. Петр сидел на дереве удобно и уверенно, сидел, откинувшись к стволу и скрестив на груди руки. На дереве он себя чувствовал так, как будто всю жизнь только и делал, что отдыхал на деревьях. Мы с Валентином тоже устроились весьма сносно, а вот Корин все не мог устроиться: ерзал, крутился, и ветки противно под ним потрескивали.

— Плохо быть макакой, — сердито бормотал он, пытаясь поудобнее разместить свое громоздкое тело на тонких корявых сучках. Сон властно затуманивал мое сознание. Страшным усилием воли я таращил глаза и вяло думал, что сейчас ветерок кончится и проклятая мошкара опять набросится на нас. И о том, что если Стась так будет вертеться, то он обязательно свалится в воду.

От громкого всплеска я вздрогнул, раскрыл сомкнувшиеся все же глаза.

— Что-то упало, — с философским спокойствием заметил Петр.

— Это «что-то» я! — почти без всякого раздражения откликнулся Стась. — Коля, подай руку. Корни скользкие, словно клеем вымазаны..

А потом ветер иссяк и мошкара снова дружно и неистово набросилась на нас. Как-то в своих мечтах и грезах о путешествии по Африке я забыл про такую существенную деталь, как москиты. Противные насекомые с назойливостью вечно голодных тварей впивались в нас своими острыми, жадными хоботками и пили, пили нашу кровь. Сотни, тысячи микроскопических насекомых лезли Е ноздри, уши, в уголки глаз, в рот. От зуда и боли хотелось кричать, выть, раздирать свое тело до костей ногтями. Со стонами и отвратительными морскими проклятиями мы били мошкару ладонями и чесались с ожесточением тысячи запаршивевших обезьян. От дикого, звериного воя нас удерживали лишь мужская гордость и маленькое, злобное наслаждение, когда под ладонью лопались, давились сотни окровавленных телец.

Потом мне пришла в голову идея. Привязав покрепче свой бидон к веткам, я сказал ребятам:

— Послушайте, я посижу немного в воде. — Сказал и, всунув в рот мундштук своей дыхательной трубки, плюхнулся вниз, в черную воду. Там я сел на корточки и, прислонившись к бугристым от наросших ракушек корням, высунул трубку из воды. Прохладная вода омыла мою искусанную, расчесанную до царапин кожу; мерзкие насекомые остались наверху… тишина и покой. И еще непроглядная темнота. Какие-то существа, маленькие и подвижные, ползали по моим коленям, животу… мысли вялые, резиновые так же медленно бродили в голове. Корни дерева мелко, торопливо вибрировали. Это крутились в его ветвях совершенно отчаявшиеся корифенцы. "Надо по-честному, — вяло копошилась мысль, — надо… всем… по очереди… Сейчас…" Опять кто-то торопливо пробежал по мне. По шее. Чьи-то мягкие усики пощекотали затылок, нежно, очень осторожно и так приятно, что сердце замерло, прикоснулись к расцарапанным щекам. Потом кто-то неуверенно куснул мне мизинец левой ноги, торчащей из разорванного кеда. Я пошевелил ногой, но невидимое существо уже более агрессивно вцепилось в мой палец. Протянул руку… ага… попался. В ладони забился, защипал мне кожу краб.

Я вынырнул.

— Кто следующий? — спросил, вынимая мундштук изо рта.

— Идти дальше решили, — сообщил Валентин, — держи свою флягу.

Не знаю, сколько мы шли: час, три или больше. Помню только лунный свет на темной спокойной воде, черные шатающиеся силуэты моих товарищей, темный, молчаливый лес на ходулях корней. И москиты. Отвратительные, ненавистные мошки, с звенящим зудом раздирающие нашу кожу, мышцы. Голова тяжелая и вместе с тем пустая, как резиновая груша, без мыслей. В суставах боль… неприятный озноб и холодный пот. Возможно, что в кровь нашу проник какой-то яд от укусов мошкары.