Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

Василий Михайлович с грустью смотрел на своего бедного безумного товарища.

В этот день он занес в свой дневник, что вел на клочках бумаги:

«Нас пришло сюда трое молодых, здоровых офицеров, а ныне я один. Сколь же жестоки были наши страдания в этом ужасном плену, уготовленные для нас вероломными японцами, что даже человеческий разум не может их перенести!»

Так радостная весть об ожидаемой вскоре свободе была омрачена глубокой печалью.

Переводчик Теске приехал в Матсмай вместе с новым губернатором — Хаотори-Бингоно-ками.

Едва успев сойти на берег, Теске поспешил в оксио. Он был по-прежнему весел, болтлив и много говорил о своей столичной жизни, которой был весьма доволен. На нем был богато расшитый халат на вате и новая шляпа.

Он долго приседал, улыбался и кланялся Головнину и лишь после этого сообщил, что новый губернатор имеет повеление от своего правительства снестись с командирами русских кораблей и что во все порты немедленно разослан приказ, запрещающий открывать огонь по русским кораблям, если они снова придут к японским берегам.

По мнению Теске, столь благоприятным оборотом дела русские пленники обязаны бывшему губернатору буньиосу Аррао-Тодзимано-ками. Это он настоял на том, чтобы японское правительство снеслось с русскими кораблями через Кунашир, а не через Нагасаки, ибо в последнем случае русские непременно сочтут это за обман и коварство.

Когда же члены правительства заявили, что в таком случае будет нарушен установленный для всех иностранцев закон, Аррао-Тодзимано-ками, по словам Теске, ответил так:

Солнце, луна и звезды - творения рук божьих, но и те в течении своем не постоянны и подвержены переменам. А японцы хотят, чтобы их законы, составленные слабыми смертными, были вечны и непременны. Такое желание смешно и безрассудно.

О европейских делах и победах России над врагами Теске не обмолвился ни словом. Узнав о болезни Хлебникова, он долго с сожалением качал головой.

Впрочем, к его приезду Хлебников стал чувствовать себя лучше, приступы меланхолии случались реже, сознание прояснялось. В такие минуты Василий Михайлович всеми силами старался ободрить его.

— Ваша хандра, Андрей Ильич, — говорил он, — пройдет, как только мы вступим на борт нашей «Дианы». Мы с вами совершим еще не один поход во славу нашего российского военного флота!

Слова эти доходили до помрачненного сознания молодого офицера, и он радовался и порою громко смеялся.

Один Мур становился все мрачнее и угрюмее.

Вскоре Василия Михайловича вместе с Муром вызвали в губернаторский замок, где два первых чиновника объявили пленникам, что гимниягам велено составить письмо к начальникам русских судов, если они придут к японским берегам.

Тут же гимнияги показали это письмо, прося сказать, хорошо ли оно составлено.

Головнин нашел, что письмо составлено весьма основательно и что такой шаг может избавить как русских, так и японцев от бесполезного кровопролития.

При этом Василий Михайлович заверил японцев, что русские власти, без сомнения, дадут удовлетворительный ответ на такое письмо и изложат свое отношение к поступку Хвостова, если того так уже желают японские правители.

— Желают, желают, — поспешили подтвердить чиновники, все разом кивая головами.

С письмом решено было отправить на корабль двух русских матросов, каких только назначит Головнин. Эту мысль Василий Михайлович тоже одобрил и стал просить, чтобы ему и Муру было разрешено послать с такой оказией хоть небольшие записки. На этот раз японцы согласились, но заявили, что записочки должны быть возможно короче и написаны немедленно, ибо их необходимо послать на просмотр в столицу.

Василий Михайлович и Мур, возвратившись в оксио, тотчас же приступили к переводу японского письма на русский язык. Для этого Муру и Алексею было разрешено каждый день ходить к Головнину.

Перевод письма на русский язык подвигался весьма быстро. Но чем ближе подходила к концу эта работа, тем мрачней и беспокойней становился Мур.

Однажды рано утром, когда Теске обыкновенно заходил проведать узников, у ворот оксио Мур неожиданно остановил его и потребовал, чтобы его одного тотчас же отвели к губернатору.

— Зачем? — удивился Теске.

— Я хочу объявить ему о некоторых весьма важных делах, — ответил Мур. Вид у него был таинственный и странный.

— О каких? — спросил Теске. Мур молчал.

— Пока вы не скажете зачем, мы не сможем свести вас к буньиосу.

— А вот для чего! — вдруг злобно крикнул Мур. — Знайте, что наш шлюп приходил в Кунашир вовсе не за провизией. А для чего он приходил — Головнин один знает эту тайну. Нужно допытаться у него. Вот для чего я хочу видеть губернатора.

Теске некоторое время молчал, видимо, ошеломленный этими словами, а затем спросил Мура, не лишился ли он разума, что несет такой вздор на свою погибель.

— Нет, — отвечал Мур. — Я в полном уме и говорю дело. Тогда Теске спокойно сказал ему:

— Если даже и так, никто вас слушать не будет. Дело уже решено. И если ваши суда привезут нам хороший ответ, то всех вас отпустят.

Но Мур продолжал стоять на своем:

— А я все же прошу, чтобы меня вызвал новый губернатор. Я, может быть, хочу открыть ему истину.

Услышав эти слова, молодой, но знавший уже толк в придворной жизни Теске громко рассмеялся.

— Теперь я вижу, что вы просто лишились ума,— сказал он Муру. — Когда два великих императора решают свои дела, то истина им вовсе не нужна. Она им только мешает.

В тот же день Мур вдруг стал просить, чтобы его поселили вместе с Головниным и Хлебниковым. Японцы согласились и перевели Мура в оксио. Но Мур продолжал быть мрачным.

Иногда на него находили как будто такие же припадки меланхолии, как и на Хлебникова. А однажды он с грустью стал говорить переводчику, что должен погибнуть, ибо здесь его не принимают, а в Россию ему уже возврата нет.

— Почему так? — спросил Теске.

— Потому, что я здесь просился в службу, а потом даже в слуги к губернатору. Что мне теперь будет дома? Каторга!

Уже было тепло на островах, и снова цвели в Матсмае сады, и пели в них японские соловьи, когда была получена утвержденная в Эддо общая записка Головнина и Мура к командирам русских судов».

Записка эта, восходившая до самого микадо, гласила:

«Мы все, как офицеры, так и матросы, и курилец Алексей, живы и находимся в городе Матсмае. Мая 10 дня 1813 года. Василий Головнин, Федор Мур».

Хлебников был в таком состоянии, что подписать записку не мог: снова он лежал сутками под теплым одеялом, сражаясь с преследовавшими его «демонами».