Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

Услышав голос матери, мальчик первый поднялся с пола и объяснил, что они тут делают.

— Не надо пугать птичку, — сказала Евдокия Степановна. — Ее ждут дети, они хотят есть. Идите играть в сад. Я скоро приду к вам. А где же ваши флаконы с солью? Почему вы не нюхаете?

— Мы уже нюхали, маменька, как встали, — отвечал за всех мальчик. — А разве холера все еще есть?

— Все еще есть,— печально отвечала Евдокия Степановна. — Но идите играть и не думайте об этом.

Дети убежали. На веранду вошла горничная, девушка Аксюта, и стала накрывать стол к утреннему чаю. Евдокия Степановна спросила ее с беспокойством:

— За ночь никто больше по соседству не умер?

— Ой, барыня! — отвечала девушка. — Соседей бог миловал, а вот там, — она указала куда-то вдаль по Петергофской дороге, — народ так и мрет, так и мрет, как мухи. За утро мимо нас провезли более десяти смоленых ящиков с холерными.

— Куда их везут?

— Люди сказывают, что за Петербург, на выгон, где полиция открыла новое холерное кладбище.

— У нас ворота заперты?

— Заперты, заперты, — подтвердила Аксюта. — Вчерась, как барин приехали из Петербурга, Тихон Спиридоныч запер их на замок, ключ повесил себе на пояс и никого с воли не впускал.

— Ветер с моря, — сказала Евдокия Степановна, тревожно переходя с места на место и нюхая какую-то соль из хрустального флакончика. — Это хорошо. Может быть, отгонит поветрие отсюда. А вы соль нюхаете в людской?

— Нюхаем, нюхаем, — нараспев отвечала девушка. — Только Тихон Спиридоныч не нюхает, говорит — я старый матрос, весь свет объездил, что мне холера! Мы с капитаном всякую холеру одолеем. А мы все нюхаем... Как же не нюхать, ежели вы приказали?

...В это утро Василий Михайлович долго не выходил к чаю. Хотя он и разрешил себе отдых на целую неделю и не собирался в этот день ехать в Петербург, но ему необходимо было просмотреть присланную с курьером вечернюю почту и сделать нужные распоряжения.

Видя, что Василия Михайловича к столу не дождаться, Евдокия Степановна налила в его огромную розовую чашку, вмещавшую два стакана, крепкого и душистого кяхтинского чаю, положила на тарелочку несколько его любимых бутербродов с холодной телятиной и сама понесла все это на маленьком серебряном подносе ему в кабинет.

Несмотря на ранний час, Василий Михайлович, одетый по всей вице-адмиральской форме и застегнутый на все пуговицы, сидел за своим письменным столом, как всегда заваленным картами и книгами на всех европейских языках, и внимательно читал лежавшие перед ним бумаги, делая на них краткие отметки или размашистые надписи с угла на угол цветным карандашом.

Увидев жену, он молча, ласково взглянул на нее, взял подносик, поцеловал ее руку, еще раз молча улыбнулся ей и снова углубился в работу.

Он спешил закончить просмотр бумаг не только потому, что в людской сидел верховой курьер из министерства. Он ожидал своего друга Петра Ивановича Рикорда, который только вчера вместе с Матюшкиным прибыл из Турции для доклада и сегодня должен был приехать на дачу.

Мысль о приезде друга детства, с которым они не виделись столько лет, невольно отвлекала Василия Михайловича от работы. Читая весьма важный доклад главного строителя о готовности к спуску на воду нового стопушечного корабля, на постройку которого, как и многих других кораблей, Василий Михайлович потратил столько трудов, сил и негодования на чиновничью рутину, восстанавливая Балтийский флот после страшного бедствия, постигшего его в наводнение, он не переставал видеть в своем воображении рядом с этим трехдечным гигантом, обшитым медными листами, и маленького кадета Петю Рикорда, с печальной рожицей, с тяжелым дыбннским сапогом на одной руке и с сапожной щеткой — в другой.

Это было более сорока лет назад, а фигурка маленького мальчика с печальными глазами стояла перед ним, как живая. Так ярки, несгораемы временем детские впечатления!

Теперь этот Рикорд уже вице-адмирал, командует эскадрой, разгромившей турок в Архипелаге, и прославился блокадой Дарданелл.

Торопливо закончив работу, Василии Михайлович, прежде чем оставить кабинет, достал из книжного шкафа пять томов своих сочинений, переплетенных в кожу, и принялся делать на титульных листах авторские надписи для своего друга.

Эти тяжелые тома заключали в себе его записки о кругосветных плаваниях на «Диане» и «Камчатке», о его пребывании в японском плену, материалы по обследованию русских владений в Америке, труды по описанию Курильских островов и берегов посещенных им стран, географические исследования, описание главнейших кораблекрушений, имевших место в российском и иностранных флотах.

Он редко кому дарил свои книги. Скромность, доходившая порой в душе его до чрезмерных пределов, каждый раз сдерживала его руку.

До сих пор, с любовью отдаваясь науке исследователя, географа, теоретика русского морского флота и служа ему своими знаниями, энергией я отвагой, он все же не решался признать за собой ту роль, какую признавали за ним моряки и ученые не только в собственном отечестве, но и в остальном мире.

Меж тем роль эта была поистине важна, в чем Василий Михайлович мог бы убедиться и сам на многих примерах.

Российская академия наук избрала его своим постоянным членом-корреспондентом.

Морские ученые общества Голландии и Англии почитали за честь вести с ним переписку.

Его называли первым русским капитаном, совершившим на корабле, построенном русскими мастерами, столь опасное кругосветное путешествие.

Он первый из ученых дал опись южной гряды Курильских островов, исправил карту и уточнил ее.

Его именем были названы многие географические пункты: залив и пролив в восточной части Берингова моря, пролив между Курильскими островами Райоке и Машуа, мыс в Северной Америке и гора на Новой Земле, к востоку от Маточкина шара.

В среде европейских ученых он был одним из первых мореплавателей, кто наиболее близко познакомил весь просвещенным мир с нравами и бытом японцев, с их государством, с общественным укладом и прочей жизнью этого замкнутого, таинственного и почти неизвестного в те времена народа.

Кажется, не было европейского языка, на который не переведены были б его записки о японском плеве, которые назывались так просто: «В плену у японцев в 1811—1813 годах».

Между тем наряду с точными и живыми наблюдениями ученого-исследователя русские читатели находили в этой великолепной книге я труд писателя, наделенного необычайным даром слова.

Василий Михайлович был избран членом Общества любителей русской словесности, наук и художеств.

Харьковский университет избрал его своим членом.

И все же, несмотря на эти явные заслуги свои перед русской наукой и русским мореплаванием, Василий Михайлович с некоторым смущением ставил сейчас на своих книгах дарственную надпись.