Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

— То придется офицеров и команду «Дианы» объявить военнопленными и свезти на берег, а шлюп держать под военным караулом.

Головнин в волнении встал из-за стола, прошелся несколько раз по адмиральскому салону и подошел к окну. Оттуда была прекрасно видна «Диана», на которой в эту минуту как раз происходило назначенное им парусное ученье. Он посмотрел на стройные мачты своего шлюпа, на то, как проворно его матросы брали рифы, и подумал: «Нет, сего допустить невозможно! В этом корабле заключена моя жизнь. И не одна моя».

Он резко повернулся, подошел к адмиралу:

— Прикажите подать мне бумаги!

Офицер принес лист бумаги, гусиное перо и песочницу, из которой и присыпал любезно решительный росчерк капитана Головнина.

Адмирал Барти положил подписанный Головниным документ в ящик письменного стола и сказал с довольной улыбкой:

— По совести сказать, я не рассчитывал, мистер Головнин, что так скоро получу от вас эту бумажку.

— Я привык принимать быстрые решения.

— О да» да! — заметил Барти. — Мы знаем, что вы джентльмен, как и надлежит быть офицеру.

— Среди джентльменов, сэр, среди джентльменов, — подтвердил Головнин.

— О да, да! — снова повторил Барти свое восклицание. — Вы не можете пожаловаться на то, что англичане плохо обошлись с неприятельским шлюпом.

— Это будет видно, сэр, — сказал Головнин и, откланявшись, быстрыми шагами направился к трапу.

Возвратившись на шлюп, Василий Михайлович собрал своих офицеров и сказал им:

— Я дал англичанам подписку не покидать залива. Сие сделать было неотступно, ибо, если бы нас свезли на берег, то дело наше было бы безнадежно. Пока же мы на судне, все может измениться в одну ночь. Я дал обязательство, и до конца воины я его не нарушу. Но и вам говорю, и Барти сказал оное же, что я честно буду выполнять сие обязательство лишь до тех пор, пока англичане не дадут мне права нарушить его. Помните, за правых провидение! А мы правы в сем деле.

Офицеры молча выслушали слова капитана и разошлись по каютам с печалью и тревогой в душе.

Головнин перевел шлюп в еще более спокойное место гавани и принял все меры к тому, чтобы сохранить его годным для дальнейшего плавания.

Настали самые томительные дни капштадтского пленения. Как-то сами собою прекратились поездки на берег, а с тем и вечеринки под гостеприимным кровом местных жителей. Даже гардемарины перестали интересоваться хорошенькой голландкой, в то же время всячески уклоняясь от проверки английских хронометров, к коим почувствовали столь же сильное нерасположение, как и к их владельцам.

Прекратилась и игра на гуслях экономического помощника Начатиковского. Рудаков не декламировал более Державина. Скородумов учил дона Базилио ругать англичан на их же языке. А мичман Мур все чаще уходил на берег моря и подолгу стоял там на песке у самой воды.

Головнин, заметив такие настроения среди своих помощников, старался поддержать в них бодрость духа. Вечерами он приходил в кают-компанию, рассказывал о своих плаваниях, обещал вызволить шлюп из неволи, рисовал картины их будущих путешествии, открытий, исследований малоизвестных земель. И его рассказы увлекали моряков, к ним возвращались бодрость и надежда.

Однако скоро положение пленников осложнилось самыми обыкновенными лишениями, о которых им ранее не приходилось и думать.

— Еще немного — и мне нечем будет кормить команду,— сказал Василий Михайлович Рикорду. — Кредитные письма, выданные мне нашим консулом в Лондоне, здесь нельзя учесть — их никто не принимает. Езжай к Барти и потребуй от моего имени» чтобы он снабжал нас провиантом и деньгами, как то предусмотрено международными законами и обычаями.

Рикорд посетил Барти. Тот обещал подумать и сообщить о своем решении, но в конце концов никакого ответа не дал.

Тогда Головнин распорядился перевести всех офицеров» в том числе и самого себя, на общий котел с командой.

Как-то к нему подошел Мур и показывая на прорехи в своем дождевом пальто, сказал:

— Василий Михайлович, прошу не взыскивать с меня за такую экипировку, не подходящую для офицера, — я уже более трех месяцев не получал жалования.

— Болею сердцем вместе с вами, — отвечал Головнин. — Но в столь же печальном положении находятся и другие наши товарищи и вся команда. У меня имеется векселей нашего правительства на десять тысяч испанских пиастров, но совершенно не имеется оных пиастров в натуре. К слову: вы были на берегу?

— Был, — отвечал Мур.

— Читали английские газеты, полученные с только что прибывшим из Портсмута транспортом?

— Читал.

— Что они пишут о воине? Говорят, что война будет затяжная?

— Совершенно верно.

Головнин в раздумье закурил трубку.

— Положение команды требует от меня решительных действий, — сказал он Муру. — Я не могу допустить своих людей до унизительных крайностей, до найма на работу у частных лиц. Посему вот что... Вы знаете ту английскую фирму, что имеет столь большой и богатый товарами магазин на берегу?

— Знаю, — отвечал Мур. — Не единожды бывал в сем магазине и имел беседы с его владельцем. Вельми почтенный англичанин.

— Очень хорошо! Поезжайте к нему и передайте от моего имени, что мы можем продать ему пудов пятьдесят железа, а также изрядное количество парусины и каната из русской пеньки.

Английскому купцу весьма понравилось предложение Головнина. Он тотчас же явился на шлюп, отобрал нужный для него товар, особенно заинтересовавшись русскими канатами, и уехал, оставив задаток.

Но вечером снова приехал. Он был смущен и сообщил капитану, что, как ему известно, командир английской эскадры угрожает не допустить этой сделки, ибо груз «Дианы» считается как бы призом.

Купец оказался прав. Это сообщение вскоре подтвердил прибывший от адмирала Барти офицер.

От сделки пришлось отказаться.

Однако офицер не уходил. Он передал еще предложение адмирала посылать русских матросов работать в доки, где ремонтировались корабли английской эскадры, обещая выдавать за это установленную плату.

Выслушав офицера, Головнин поднялся из-за стола. Он был бледен. Черные глаза его сверкали гневом.

Офицер отступил перед его взглядом.

— Передайте вашему адмиралу, — сказал резко Головнин, — что сие не по-джентльменски, противно честным правилам войны. Я того не допущу ни в коем разе, ибо починенный здесь руками русских матросов английский корабль может служить вам в Балтийском море против моих соотечественников и против моей отчизны. Идите и передайте мои слова адмиралу.

Офицер ушел.

С этой минуты Василий Михайлович не считал себя более связанным данным адмиралу Барти словом.

Мысль о бегстве теперь не покидала его ни днем, ни ночью. И даже во сне видел он «Диану», осененную парусами, на вольном просторе океана.