Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

Когда подошли ближе к острову Эратаму, то заметили, что во многих местах его поднимается дым.

— Деревня! — решил Тишка. — Выходит, что и здесь люди живут.

— А какие они будут, эти люди, — спросил Шкаев у Хлебникова: — белые или черные?

— Черные, — отвечал Хлебников, прекрасно научивший во время плавания описания путешествий Кука.

— Да, сие верно, — подтвердил Головнин. — Мы идем по следам Кука.

Он пристально смотрел на острова. Вот она, эта таинственная земля, о которой с таким волнением ребенком читал он в записках знаменитого мореплавателя.

Он приказал поднять на грот-брам-стеньге русский флаг.

И впервые в этих местах на самой вершине мачты заструился бело-сине-красный российский флаг, весело пощелкивая своим трехцветным полотнищем по ветру.

У берега показались местные жители, суетливо плававшие в своих кану, долбленных из цельных древесных стволов. В то же время на берегу появилось множество совершенно нагих люден. Они бегали с предлинными копьями в руках и, махая ими, делали какие-то знаки, но нельзя было понять, угрожают они пришельцам или приглашают их к себе.

— Гляди, ребята, какие черные, ровно дегтем мазанные! — удивлялись матросы.

— Чего они такие черные? — допытывался Тишка.

— Это они от солнца, — пояснил гардемарин Филатов.

— Выходит, и мы здесь такие поделаемся? — тревожился Тишка.

— И мы, — пошутил Филатов.

Головнин распорядился махать белым флагом.

Между тем островитяне продолжали бегать по берегу, размахивая своими копьями. Вскоре из ближайшей бухточки показалась большая кану с особым приспособлением для устойчивости, весьма заинтересовавшим моряков. Приспособление это состояло из двух шестов, высунутых с носа и кормы лодки вбок, к концам которых были привязаны нетолстые бревна, плывшие по воде рядом с лодкой и не позволявшие ей опрокидываться.

— Гляди, ребята, — говорил Тишка матросам, — сами черные и ходят нагишом, а чердак-то у них работает: ишь ты, чего придумали!

В приближавшейся к шлюпу кану сидели двое островитян.

Головнин тотчас приказал убрать лишние паруса, держать к островитянам и махать белыми флажками, но те вдруг погребли прочь от шлюпа, что-то громко крича и показывая в сторону бухточки, из которой только что вышли. Когда же «Диана» перешла на свой курс и стала прибавлять парусов, они опять воротились и начали звать к себе.

Теперь с борта корабля были хорошо видны островитяне, сидевшие в кану. У них были черные, лоснящиеся тела. Узкие повязки на бедрах составляли весь их наряд. Один из них, приложив левую руку к груди, показывал правой на берег, приглашая в открывшуюся взорам мореплавателей заводь.

Заводь эта имела пленительный вид. Высокие тенистые деревья росли почти у самой воды, не боясь прибоя, который, очевидно, не достигал этого места. Их кудрявые кроны отражались, как в зеркале, в безмятежной глади заливчика, манившего прохладой и тишиной.

Все стояли на палубе и смотрели на прекрасную землю.

— Ровно у нас в Гульёнках, — вздохнул Тишка, поглядывая искоса на Головнина. — Вот бы искупаться!

— Здесь, брат, не очень покупаешься! — отозвался гардемарин Якушкин. — Живо черные слопают. Они самого Кука почти что съели.

— На этом острове Кука не было, он сюда не заходил, — заметил стоявший рядом Хлебников.

— Да, — подтвердил Головнин, — здесь еще не ступала нога европейца.

— Может статься, мы будем первыми? — сказал Рикорд.

— Мне самому сие ласкается, — признался Василий Михайлович. — Но как нас встретят жители?

— Разве у нас нет пушек? — спокойно и мрачно проговорил Мур.

— Мы не для того сюда пришли, мичман Мур, — строго заметил Головнин. — Мы, русские, должны нести этим людям просвещение, а не смертоносные залпы из пушек.

И он велел держать курс на остров Тана, где дымил вулкан.

— Там был Кук, там имеется гавань. Туда мы и зайдем. К вечеру подошли к острову Тана. Боясь, что до темноты не удастся зайти в гавань Резолюшин, названную так Куком по имени одного из кораблей его экспедиции, Головнин приказал убрать паруса и положить судно в дрейф.

Скородумов вынес в маленькой клетке пойманную в Южном океане птичку и спросил собравшихся на баке матросов:

— Ну что же, ребята, выпускать?

— Выпускай. Она, видно, здешняя, — отвечали те. Скородумов открыл дверцу. Птичка прыгнула на порожек клетки, на мгновение оторопела, как бы не веря своей свободе, затем звонко крикнула, выпорхнула из клетки и, ныряя в воздухе, с радостным щебетаньем пустилась к острову.

Матросы с нежной, ласковой улыбкой долго смотрели ей вслед...

Наступила ночь. Небо было облачное и ночь очень темной. Но тайский вулкан, над которым дымным факелом поднималось красное пламя, освещал и остров и поре. Пламя бросало свои отблеск на облака, и они горели кровавым заревом.

Эта картина была так величественна и вместе с тем так зловеща, что, несмотря на сильное утомление, никто не спешил итти спать, не будучи в силах оторваться от нее.

Склянки пробили полночь.

Головнин все не уходил с палубы, где теперь оставались только вахтенные. Сон бежал от его глаз. С напряжением вглядывался он в ту сторону, где лежала бухта Резолюшин, в которой Кук стоял со своими кораблями тридцать лет назад и куда он, Головнин, первым из европейцев пришел после Кука.

Наконец-то Василий Михайлович мог сказать: да, сбылась моя детская мечта!

А где-то в стороне гавани шумел бурун. Это говорило его опытному уху моряка о том, что нужно быть осторожным. Этому таинственному, неизвестно что сулящему шуму прибоя отвечали и мысли, рождавшиеся у Василия Михайловича. Они тоже не были спокойны. Первая радость осуществившейся мечты незаметно потухла, ее сменило размышление о том, как встретят его жители острова.

Неужто и ему придется, хотя бы для острастки, как Куку, познакомить этих чернокожих детей с громом европейских пушек?

Нет, он постарается не прибегать к этой мере до последней возможности.

После полуночи тучи рассеялись, а с ними исчезло и зловещее зарево в небе. Показались звезды, и среди них привычный глаз Головнина сразу нашел и столь хорошо знакомую с детства Большую Медведицу. Нашел и Южный Крест — созвездие другого полушария Земли.

Он стоял со своим шлюпом на той грани планеты, откуда видны созвездия двух полушарий. Не на той ли грани и человеческой культуры находится он?

Он сам, со своими сложными мыслями, со своими знаниями, со своим кораблем, совершенным и по снаряжению и по вооружению, — это одна половина мира, и тут же рядом, в нескольких кабельтовых, за шумом бурунов притаилась в темноте другая половина — колыбель человечества, люди, еще не знающие одежды, вооруженные деревянными копьями.