Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

А они держали копье между большим и указательным пальцами, надев на последний петлю и обведя веревочку кругом копья, выше кисти руки. При помощи этой веревочки они приводили копье в нужное положение и бросали с руки.

Все копья, одно за другим, впивались в дерево с большой силой, причем свободный, тонкий конец их еще долго после этого дрожал, словно от злости.

Еще более заинтересовался Василий Михайлович стрельбою из лука.

— А ну-ка, — обратился он к Тишке, — погляди, какие у них луки. Такие ли, как были у нас с тобой в Гульёнках?

— Нет, — отвечал тот. — Гли-ка, какие у них. — И он взял у одного из юношей лук я стал показывать Головнину. — У них дюже лучше.

Лук островитянина был сделан из прекрасной казарины. Он был крепок, упруг и так отполирован, что блестел, как стекло. Стрелы к нему были из тростника длиною более полусажени, с большими наконечниками из черного дерева с зазубринами с трех сторон.

— Это, слышь, для рыб, а это для птиц, — пояснил Тишка, показывая Головнину стрелы с различными наконечниками.

Черные юноши стреляли из луков в скорлупу кокосового ореха, укрепленного в развилке двух ветвей, с расстояния че-тырех-пяти саженей, не сделав при этом ни одного промаха и не перегибая лука доотказа, чтобы не сломать его.

— А мы-то с тобой, помнишь, сколько луков переломали! — напомнил Головнин Тишке.

Один юноша после стрельбы в кокосовый орех куда-то убежал, но скоро возвратился и показал Головнину большую рыбу, пробитую насквозь стрелой.

Бросание камней из пращи показывали на воде. Камни островитян покрывали половину расстояния до «Дианы», стоявшей довольно далеко от берега.

— Ого, это, пожалуй, поспорит с ружьем, — заметил Рикорд. — Полет нашей пули с поражением будет не больше.

Головнин охотно выменял на бусы и другую мелочь пару таких пращей, сплетенных из войлока кокосовых орехов, и лук для музея Петербургской академии.

Подарок двух ножей так растрогал Гунаму, не понимавшего, за что про что Ята получил свой нож, что вслед за Головниным он приехал на «Диану» с несколькими кокосами, наполненными красками, и предложил Головнину покраситься. Тот отдарил его разной мелочью и краски взял, но краситься отказался, отговорившись тем, что побережет эти краски до возвращения домой, а там покрасится, чтобы пощеголять среди своих соотечественников.

После обеда Головнин поехал с Гунамой на берег, намереваясь при его помощи окончательно выяснить, сохранилось ли у жителей острова что-либо из оставленных Куком вещей. Лазили чуть не по всем шалашам поселка, но никаких следов куковскнх вещей установить не удалось, и Василий Михайлович уже собирался возвратиться на шлюп, как увидел в хижине одного старика обломок толстого железного болта.

Как могла попасть сюда эта вещь явно европейского происхождения? Ясно, что это — памятник пребывания Кука на острове Тана.

Головнин предложил старику променять болт на ножик. Но старик отрицательно покачал головой и сунул болт под цыновку, на которой лежал.

Тогда Головнин прибавил к ножу еще и ножницы. Старик по-прежнему отрицательно покачал головой и отвел рукой протянутый к нему предмет мены. Головнин прибавил к ножницам полотенце. Но результат был тот же: старик не хотел расставаться со своим сокровищем.

Такое упорство старого островитянина, в свою очередь, усиливало желание Василия Михайловича приобрести столь ценную реликвию и поэтому он прибавил к предложенному ранее небольшой колокольчик, затем железную гребенку, потом медное кольцо.

Но упрямый старик даже не хотел разговаривать.

Тогда Головнин решил, что, очевидно, старый островитянин помнит Кука и вещь эту хранит, как память о нем, и это его несколько утешило и так растрогало, что он подарил ему гребенку и кольцо.

По возвращении на шлюп Василий Михайлович не без горечи признался Рикорду в своей неудаче.

— Кусок болта, говоришь? — стал припоминать Рикорд. — Погоди-ка, да здесь давеча Начатиковский разыскивал какой-то болт, что висел вместо блока на двери в кладовую. Он подобрал его в Симанской бухте, на берегу, и привез на шлюп для хозяйственных надобностей. А вот теперь он исчез.

— Надо обязательно выяснить, кто его взял, — решил Головнин, сильно смущенный этим открытием.

Все выяснилось после того, как на палубе раздался звук, похожий на рев коровы.

— Откуда у нас «буга» с рогами? — засмеялся Василий Михайлович.

Но то была не «буга», а сигнальная раковина, в которую трубил Тишка.

— Это ты у меня взял раковину? — спросил Головнин.

— Никак нет, — ответил Тишка. — Это я выменял у старика на острове.

— На что? Тишка замялся.

— Говори! — строго сказал Головнин.

— На болт, — признался Тишка, пряча глаза.

— Который снял с двери?

Тишка молчал. Василий Михайлович отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Затем, взяв Рикорда под руку, отошел с ним в сторону и сказал:

— Хорош бы я был, ежели бы сей кусок железа привез в Петербург и представил бы его как редкость правительству. Впрочем, — улыбнулся он, — сколь много, может статься, хранится в европейских музеях редкостей, подобных сему болту!

Еще одна темная тропическая ночь поглотила и остров Тана и гавань Резолюшин с «Дианой», отдыхавшей после столь продолжительного и тяжелого плавания на спокойной глади залива. Вулкан бесшумно дымился. Без конца шумел бурун на камнях при входе в гавань.

На баке вспыхивали огоньки матросских трубок, около кадки с водой слышался тихий ночной говор, порою смех. И вдруг в этой тишине ночи родилась робкая, беспорядочная, явно чисто случайная рулада звуков, напоминавших собою что-то среднее между обыкновенной пастушеской свирелью из липы и рожком.

То бывший Тишка, ныне Ята, заиграл на нау, подаренной ему его чернокожим братом.

— А ну, Яша, дунь-ка еще разок, — попросил в темноте кто-то из курильщиков.

Тишка повторил свою руладу и раз и два. Тогда с берега откликнулся человеческий голос. То запел какой-то островитянин. Мелодия, которую он пел, казалась заунывной. В ней часто повторялось слово «эмио», и от этого грустного слова она казалась еще печальнее и брала за сердце, несмотря на всю свою чуждость для слуха европейца.

Этот концерт подзадорил Начатиковского. Он вынес на палубу свои гусли, и еще долго в тишине тихоокеанской ночи гремели струны старинного русского инструмента.

Наутро Головнин послал в последний раз гребные суда за водой и дровами, но скоро поднялся сильный ветер и пошел дождь. Ветер дул почти прямо в гавань, и у берегов образовался большой прибой, который угрожал серьезной опасностью судам, бравшим воду, поэтому распоряжавшийся наливом Рудаков заблаговременно потребовал добавочную шлюпку на помощь.