Франсис Чичестер - Кругосветное плаванье Джипси Мот

И на этот раз шампанское принесло мне несчастье. Мой второй четверг начался с дождя и встречного ветра. Чтобы побороть злые чары шампанского, выпил два стакана уитбрэдовского пива из бочонка. Оно оказалось превосходным! Ночью между двумя четвергами мне вдруг показался подозрительным блестящий 217-мильный рекорд минувших суток.

Со времени отплытия из Австралии величина суточных переходов, по данным астрономической обсервации, была на 12,5 процента выше, чем по соответствующим данным навигационного счисления. А это означало, что примерно на столько же процентов были занижены показания счетчика лага. [10]

Но данные навигационного счисления за сутки, предшествовавшие прыжку на 217 миль, оказались выше, чем результаты, полученные обсервацией. Это и вызвало у меня подозрение. Когда я начал проверять расчеты наблюдений солнца, то обнаружил грубую ошибку. Мой 217-мильный переход свелся к 189 милям, а пробег, сделанный накануне, следовало увеличить до 164 миль вместо 138. Записал в вахтенный журнал: “Неважно! Шампанское пришлось мне по вкусу, и я покрыл за сутки 189 миль, а это тоже прекрасный ход”.

Второй четверг подарил мне дополнительные сутки для плавания к мысу Горн, но я потерял из них десять часов, переводя стрелку хронометра вперед на час через каждые 15° долготы. Время, кроме рассвета и наступления ночи, ничего не значит в повседневной жизненной рутине среди безбрежного океана, но в навигационных целях требовалось скрупулезное отношение ко времени и точность до одной секунды. Над линией суточного времени моряки ломают голову с тех самых пор, как ее придумали. Мне удавалось избежать ошибок во времени при последнем переходе за эту злосчастную линию только потому, что в начале каждой страницы вахтенного журнала я проставлял местное число и день недели, а также отмечал разницу между местным и гринвичским временем.

Поясню это на примере. Газета “Тайме” ждала от меня репортаж в понедельник 27 февраля, я находился тогда в 1900 милях к востоку от Новой Зеландии. Лучшими для передач, как я успел убедиться, были первые часы после наступления темноты. Поэтому мне следовало передать свое сообщение в 21.00 по корабельному времени в воскресенье 26 февраля, что по Гринвичу соответствовало 7 часам утра в понедельник 27 февраля.

Меня беспокоила точка на карте с пометкой “замечены буруны, 1960”. Такие пометки на адмиралтейских картах основаны на сообщениях торговых судов и рассматриваются как предостережение, пока не наступит время для детальных промеров. Сообщение о “бурунах” могло означать все, что угодно, или ровно ничего. Ведь океану ничего не стоит вызвать обман зрения у вахтенного штурмана, и сообщения о “бурунах”, которые делаются всегда с твердой убежденностью, часто бывают не более, чем плодом миража, созданного игрой солнечного или лунного света на поверхности моря. Но в Тихом океане еще остались никому не известные рифы, и ни один моряк не имеет права не считаться с возможностью открытия нового рифа. Точка с пометкой “буруны”, о которой здесь идет речь, еще не была обследована. У меня, значит, были веские основания для беспокойства, хотя в этом районе не обозначено никакой другой опасности ближе рифа Марии-Терезии в 500 милях к северу. Что же касается злополучной точки, то она лежала почти прямо по курсу.

Коротенькая надпись на карте “буруны” будила неприятное ощущение. Вокруг в радиусе 700 миль не было ни одной живой души, так что, если бы судно разбилось о рифы… В субботу 18 февраля я, вероятно, излишне нервничал, когда мне показалось, что яхта приближается к неизвестному рифу. Большие волны зыби поднялись при слабом ветре. Они обрушивались, беспорядочно заваливаясь, громоздились, как вершины гор или пирамиды. Я вертел головой во все стороны, высматривая рифы. Прибегнул к помощи эхолота, который показал глубины в 50 морских саженей. Но ведь эхолот ничего не скажет о коралловых рифах с отвесными стенами, даже если судно находится в нескольких футах от них.

В воскресенье 19 февраля неизвестный риф, если это действительно был риф, находился уже в 200 милях впереди по носу. Хотел изменить курс на норд-ост или зюйд-ост, чтобы обойти опасность подальше, но каждый раз такую попытку срывал ветер, который, казалось, гнал яхту на риф. В довершение всех бед небо заволокло облаками, я не мог поймать солнце для определения места и страшно боялся наскочить на опасный риф. Ведь риф — это не кусок суши, который легко заметить. С низкого суденышка вроде “Джипси мот” было бы невероятным счастьем увидеть буруны рифа на расстоянии одной мили, а ночью и того меньше. Но я ведь не мог беспрестанно нести вахту! Время от времени включал эхолот, чтобы своевременно засечь уменьшение глубин. Но ответ прибора неизменно гласил “нет дна”, а это значило, что глубины здесь превосходили 50 морских саженей, на которые рассчитан эхолот.

Держал секстан под рукой, в кокпите, чтобы в любой момент, как только представится малейшая возможность, взять высоту солнца.

Наконец, 20 февраля перед самым закатом удалось кое-как провести ненадежное наблюдение. Оно дало долготу места и показало, что я нахожусь в 6 милях к западу от замеченных бурунов. Оставалась неизвестной одна важная деталь: плыву ли я прямо на буруны или пройду севернее их. По навигационному счислению получалось, что мой курс проходит в 20 милях к северу от бурунов, но особенно полагаться на это не приходилось, так как место яхты не определялось на протяжении 190 миль. Каждую четверть часа я пристально оглядывал горизонт, пока окончательно не стемнело. К этому времени прошел еще 9 миль и находился уже немного восточнее того места, где отмечался предполагаемый риф. Несколько успокоился. Есть ли там действительно риф? До сих пор не убежден, но безопаснее считать, что он там все-таки есть.

Меня опять начали донимать судороги, от которых я мучился на пути в Сидней. Тогда мне, хотя бы временно, становилось легче, если я выпивал полстакана морской воды. В Сиднее мне удалось запастись таблетками соли. Трижды пробовал принимать эти таблетки, но каждый раз меня тошнило. Перешел снова на морскую воду, и она вроде помогла.

Опять попал в сороковые широты и постепенно становился все более апатичным. Очевидно, это связано с воздухом, ветрами и погодой южных широт. Я заметил эту особенность сороковых, как только вошел в них в Атлантике, на пути в Австралию. Когда штормит, совсем невмоготу хоть что-либо делать, разве уж самое необходимое, а в хорошую погоду одолевает лень. Я даже радовался, если ночью приходилось переставлять паруса: находил хотя бы в этом оправдание, чтобы утром подольше поваляться в постели. Временами мучали страшные головные боли вроде мигрени. Иногда чувствовал себя совсем больным, особенно если приходилось работать на баке, где так сильно качало.