Генри Мортон - Рим. Прогулки по Вечному городу

Наши страхи оказались вполне оправданны. Дворик был уже полон. Огромная масса народа напирала, умоляя впустить, но папская стража безнадежно указывала руками в белых перчатках на толпу, которая уже вошла. Швейцарцы стояли, живописно скрестив свои алебарды. Мне, однако, как-то удалось протиснуться к воротам и пробраться внутрь, и вот я уже поднимался по мраморным ступенькам дворца. Толпа внизу гудела, как пчелиный улей. Потом несколько тысяч голосов запели гимн. Гвардеец указал мне на открытое окно и сказал, что я могу встать около него. Там заняли свои позиции уже около двадцати человек, так что мне было ничего не видно. Тогда я поднялся по лестнице, которая вела на крышу. Там-то, думал я, буду один, но никак не меньше тысячи человек опирались на парапет, сидели где только могли и даже, рискуя жизнью, примостились, как на насесте, на черепичном скате. Наконец мне удалось найти такое место у парапета, откуда открывался прекрасный вид на дворик внизу и центральный балкон дворца, на котором висел красный флаг. Когда я разглядывал все это, человек, стоявший рядом, вдруг обратился ко мне со словами: «Возможно, вы меня не помните, но в последний раз мы с вами встречались в Булавайо!»

В толпе внизу появилась странная белая полоса — это оказались береты сотен американских моряков с пришедшего крейсера. Еще было множество девочек со знаменами в руках и пронзительными голосами — за ними присматривали монахини, и шумных мальчишек со своими деревенскими священниками, а еще — монахи, монахини, и… кого там только не было. Вдруг толпа издала победный клич, он получился гораздо громче, чем все крики, которые собравшиеся издавали до этого, и, взглянув в сторону балкона, я увидел, что в овальном черном проеме окна появилась белая, хрупкая, очень прямая фигура. Человек улыбался, поворачиваясь то вправо, то влево, потом сделал толпе знак, призывая к тишине. Выдохнув: «Viva il Рара!», толпа смолкла.

Затем Пий XII уселся на красный с золотом стул, пристроил поудобнее микрофон и обратился к собравшимся членам своей огромной семьи. При виде папы, вероятно, прежде всего должна приходить мысль об историчности происходящего. Со священным ужасом смотришь на того, чья великая миссия уходит корнями в дни имперского Рима. Нити, связующей столь отдаленные времена и события, больше в истории не найдешь. Пышные церемонии цезарей сообщили фигуре папы эту торжественность. Но он не только просто равен цезарю, он — папа, он — отец, и в этом качестве мы и видели его сейчас, когда он спокойно беседовал с нами с балкона своего загородного дома. Это в каком-то смысле производило большее впечатление, чем когда я видел его в прошлый раз, проплывающим в sedia gestatoriax, [60] Папский портшез (ит.). под звуки труб и при покачивании страусовых перьев дамских вееров, потому что первые папы именно так разговаривали с первыми христианами — как отцы со своими детьми.

Странно говорить такое о небольшой фигурке в белом на балконе, но я чувствовал, что этот человек излучает на нас необыкновенный покой и мир. Божественная благодать — вот слова, которые, пожалуй, лучше всего выразят то, что я хотел сказать. Даже если бы я не знал об аскетическом образе жизни и святости этого человека, я бы все равно это почувствовал. Это худощавый аристократ с тонкими и удлиненными пальцами, какие Эль Греко любил писать у своих святых. Лицо у него худое и желтоватое, глаза — темные и глубоко посаженные. Он так прямо держится и так точен в каждом движении, что трудно поверить, что ему восемьдесят лет.

Раньше он был знаменит как кардинал-полиглот: он разговаривал с людьми на восьми языках. Это первый папа, который поднялся в воздух на самолете, спустился в шахту, ступил на борт подводной лодки. В 1917 году он передал кайзеру предложение Бенедикта XV стать посредником в переговорах воюющих сторон. Он знал Гитлера до Первой мировой войны. Он был избран папой в 1939 году, в день своего рождения, в шестьдесят три года.

Все это промелькнуло в моем сознании, пока я слушал его голос. В толпе время от времени восхищенно восклицали. Папа жестом призывал к тишине. Он говорил по-итальянски, потом по-испански — для группы паломников из Латинской Америки; потом по-французски; потом по-немецки. От возгласов каждой языковой группы, к которой он обращался, дворик просто гудел. Наконец папа спросил: «Есть здесь англичане?» И раздался мощный рев моряков: «Америка!»

Папа улыбнулся, повернулся к ним. И заговорил по-английски. Когда он закончил, они так рявкнули: «Боже, благослови папу!», что чуть не снесло крышу дворца.

Потом он повернулся к детям и сказал по-итальянски:

— Дети, я обращаюсь к вам.

— Да здравствует папа! — раздался пронзительный возглас, и все дети замахали флажками на балконе.

— Вы хорошие дети? — спросил папа.

В ответ раздался взрыв радостного смеха.

— Si, Santo Padre, si, si, si! [61] Да, святейший папа, да, да, да! (ит.)

— Всегда ли вы читаете молитвы?

— Si, Papa, si, sempre, sempre. [62] Да, папа, всегда, всегда (ит.).

— Хорошо ли вы едите? Хорошо ли вы спите?

Затем папа произнес очень простое наставление в доброй и правдивой жизни. Когда он закончил, половина женщин вокруг меня прижимала платки к глазам, и действительно, атмосфера была, как называют это испанцы, emocionante. [63] Волнующий (исп.). Затем папа поднялся, поднял руку и благословил собравшихся. Он на минуту склонил голову в молитве, потом повернулся и пошел во дворец.

Я ехал обратно в Рим в глубокой задумчивости. Несколькими днями позже я рассказывал одному из чиновников Ватикана о своих впечатлениях об аудиенции, а потом, сменив тему, поведал ему и о том, как мне было интересно взглянуть на папского быка. Он попросил меня объяснить. Когда я рассказал ему о своем визите на ферму, на его лице появилась тревога.

— Но как вы туда проникли? — спросил он. — Это никому не разрешается!

Так что, как вы понимаете, в Италии просто надо быть знакомым с кем-то, кто знаком еще с кем-то, кто, в свою очередь, тоже имеет хорошие связи.

Когда путешественник в античные времена подходил к Риму по Аппиевой дороге, первым, что бросалось ему в глаза и ослепляло своим великолепием, были залитые солнцем императорские дворцы на Палатинском холме. Здесь жили цезари, и роскошь их жилищ возрастала по мере укрепления Империи, и не было в мире прекраснее дворцов. Отсюда они управляли своими богатыми владениями, здесь они жили, окруженные льстецами и рабами, здесь они часто гибли самой жалкой смертью — от руки наемного убийцы.

Столпившиеся на Палатине дворцы уже были древними, когда в IV веке Константин Великий решил перенести столицу в Константинополь. Скоро другой «Палатин», где купола явно преобладали над колоннами, отразился в водах Босфора. Великолепие византийских дворцов стало легендой. Викинги рассказывали о них друг другу долгими зимними ночами; дикие балканские кочевники в степях знали об их блеске и, сидя у своих походных костров, говорили об императорском троне с золотыми львами, о золотом дереве с эмалевыми певчими птичками, которое стояло за троном. Пока римские дворцы на Палатине постепенно разрушались, византийские становились все пышнее, и так до тех пор, пока в 1453 году турки не завоевали Константинополь и султан не ахнул от изумления, войдя в императорские покои. Те, кто сейчас исследует запутанные ходы дворца султана в Стамбуле, не без оснований могут предположить, что перед ним лишь подобие римских дворцов на Палатине.