Жюль Верн - Рассказы

— Мне, мистер Гопкинс, прошу вас!

— Нет, мне! Я даю тысячу долларов премиальных!

Вопросы и ответы сыпались вперемежку; волнение охватило весь пароход. Хотя спекуляция меня ничуть не прельщала, я направился вместе с группой дельцов к герою «Кентукки». Вскоре Гопкинс был окружен густой толпой, которую он не удостаивал даже взглядом. Его бумаги пестрели цифрами, которые выстраивались длинными рядами, многие из них сопровождала внушительная свита нулей. Карандаш его порхал по бумаге, производя различные вычисления. С губ его срывались астрономические цифры. Казалось, он был охвачен неистовой лихорадкой расчетов. Воцарилось молчание, хотя в душах американцев, снедаемых жаждой наживы, бушевала буря.

Но вот мистер Огастес Гопкинс разрешил некую головоломную арифметическую задачу (при этом он трижды обламывал карандаш, выводя величественную единицу, возглавлявшую отряд из восьми великолепных нулей) и произнес два сакраментальных слова:

— Сто миллионов!

Затем он быстро спрятал бумаги в свой чудовищный бумажник и извлек из кармана часы, обрамленные двумя рядами настоящих жемчужин.

— Девять часов! Уже девять! — воскликнул он. — Этот проклятый пароход ползет как черепаха! Капитан!.. Где же капитан?

Тут Гопкинс сорвался с места и, расталкивая обступивших его людей, приблизился к капитану, который, склонившись над люком машинного отделения, отдавал какие-то распоряжения машинисту.

— Известно ли вам, капитан, — многозначительно изрек Гопкинс, — известно ли вам, что из-за десятиминутного опоздания у меня может сорваться важное дело?

— И вы смеете еще говорить про опоздание! — огрызнулся капитан, возмущенный такой наглостью. — Кто, как не вы, задержал пароход?

— Если бы вы так упорно не оставляли меня на берегу, — завопил Гопкинс, — то не потеряли бы столько драгоценных минут, ведь в эту пору года время — на вес золота!

— А если бы вы со своими ящиками потрудились не опаздывать, — отпарировал капитан, — мы воспользовались бы приливом и теперь были бы уже на добрых три мили дальше.

— Это меня не касается. Я должен еще до полуночи быть в Олбани в гостинице «Вашингтон». Если я попаду туда позже, то мне не имело смысла уезжать из Нью-Йорка. Предупреждаю вас, что если так случится, то я потребую от вашей администрации и лично от вас возмещения убытков.

— Да отвяжетесь ли вы от меня, наконец?! — зарычал раздосадованный капитан.

— И не подумаю. Пока вы тут будете скряжничать и беречь топливо, я могу потерять целое состояние!.. Эй, вы, кочегары, подкиньте-ка в топку четыре или пять добрых лопатин угля, а вы, машинисты, поддайте пару, и мы живо наверстаем потерянное время!

И Гопкинс швырнул в машинное отделение кошелек, в котором зазвенели доллары.

Это вконец разъярило капитана, но взбешенный пассажир кричал куда громче и долго еще продолжал орать после того, как капитан умолк.

Я поспешил удалиться от спорящих: мне было ясно, что брошенное машинисту приказание поддать пары и увеличить скорость парохода может привести к взрыву котла.

Но, разумеется, наши спутники не нашли в поступке Гопкинса ничего из ряда вон выходящего. Поэтому я решил не рассказывать об этом инциденте миссис Мелвил, которую только рассмешили бы мои нелепые страхи.

Когда я к ней вернулся, она уже закончила свои сложные вычисления, и деловые заботы больше не омрачали ее прелестного чела.

— Итак, мой друг, я уже больше не коммерсантка, — сказала она, — а снова светская женщина, и теперь вы можете беседовать со мной, о чем угодно: об искусстве, о любви, о поэзии…

— Говорить об искусстве, о возвышенных мечтах и поэзии после того, что я видел и слышал! — воскликнул я. — Нет, нет! Я насквозь пропитался меркантильным духом, теперь я больше ничего не слышу, кроме звона долларов, я ослеплен их обжигающим блеском. Теперь для меня эта прекрасная река — только удобный торговый путь, ее чудесные берега — только рынок для сбыта товаров, эти живописные прибрежные городишки — лишь многочисленные склады сахара и хлопка, и я уже начинаю всерьез подумывать о том, не построить ли на Гудзоне плотину, чтобы его воды вертели кофейную мельницу!

— Что ж! Если отбросить в сторону кофейную мельницу, — то это недурная идея.

— А почему, скажите на милость, меня не может осенить блестящая идея, чем я хуже других?

— Так вы в самом деле заразились деловой лихорадкой? — смеясь, спросила миссис Мелвил.

— Судите сами, — ответил я.

И я рассказал ей о тех сценах, свидетелем которых мне довелось быть. Внимательно выслушав мой рассказ, как подобает рассудительной американке, она углубилась в размышления. Любая парижанка оборвала бы меня на середине.

— Итак, миссис Мелвил, что же вы скажете об этом Гопкинсе?

— Этот человек, — ответила она, — либо великий коммерсант, затеявший какое-то колоссальное предприятие, либо попросту какой-нибудь шарлатан с захудалой балтиморской ярмарки.

Я засмеялся, и разговор перешел на другие темы.

Наше путешествие завершилось без дальнейших осложнений, если не считать того, что Гопкинс чуть было не свалил в воду один из своих громадных ящиков, решив, во что бы то ни стало, невзирая на запрещение капитана, передвинуть его на другое место. Вызванный этим спор дал ему повод еще раз заявить во всеуслышание, какие важные у него дела и какой ценный он везет груз.

Он завтракал и обедал, как человек, который стремится не столько утолить голод, сколько вышвырнуть как можно больше денег. Когда мы, наконец, достигли цели нашего плавания, на пароходе только и было толков, что об этом необыкновенном субъекте, — каждый рассказывал о нем всякие небылицы.

«Кентукки» пришвартовался к Олбанийской пристани еще до полуночи — этого рокового для Гопкинса часа. От души радуясь, что схожу на берег цел и невредим, я предложил руку миссис Мелвил. А Огастес Гопкинс, выгрузив с великим шумом свои таинственные ящики, в сопровождении многолюдной толпы торжественно проследовал в гостиницу «Вашингтон».

Я был принят мистером Френсисом Уилсоном, отцом миссис Мелвил, весьма радушно и приветливо, — только такое гостеприимство и приходится ценить. Сколько я ни отговаривался, мне пришлось уступить настояниям почтенного негоцианта и занять в его доме прелестную комнатку, оклеенную голубыми обоями. Этот громадный дом не слишком-то походил на особняк; его просторные апартаменты казались совсем скромными по сравнению с колоссальными складскими помещениями, которые были переполнены товарами, привезенными со всех концов света. Целая армия служащих, рабочих, конторщиков, грузчиков сновала, суетилась в этом доме-городе, о котором не могут дать представления даже самые крупные торговые дома Гавра и Бордо. Хотя хозяин дома и был поглощен разнообразными делами, ко мне отнеслись с удивительным вниманием и предупреждали малейшие мои желания. К тому же мне прислуживали негры, а тот, кому приходилось хоть раз иметь с ними дело, прекрасно знает, что нет на свете более заботливых и исполнительных слуг.