Райнхольд Месснер - Хрустальный горизонт

Между Рапью Ла и Северным седлом

Раньше сказали бы, что на этой истории лежит проклятие. Тем более меня подмывает найти какие-нибудь новые доказательства.

Муссон над передовым базовым лагерем

Ответ на вопрос, был ли покорен Эверест в 1924 году, по-видимому, нужно искать у погибших. Я имею в виду вот что. У Мэллори был фотоаппарат «Кодак», а у Ирвина – так называемое «карманное кино», род переносной кинокамеры. Если эта двойка была на вершине, они сфотографировали ее. Даже если они повернули назад, не доходя до вершины, они сняли, конечно, высшую достигнутую ими точку. Фирма «Истман-Кодак» в Рочестере считает, что – при условии, что внутренность камеры была плотно пригнана, – заснятые кадры не погибли от мороза. Итак, тот, кто найдет одну из камер, сможет доказать, были ли Мэллори и Ирвин на вершине до Хиллари и Тенцинга.

Вопрос о первенстве на вершине родился вместе с альпинизмом и не раз приводил к нелепейшим дискуссиям. Этот вопрос волнует не альпинистов, а широкую общественность, потому что здесь включается своего рода чувство национальной гордости. Когда в 1953 году Хиллари и Тенцинг вернулись в Катманду после успешного восхождения, они столкнулись с этой проблемой в самой ее грубой форме. В мире разгорелись споры: кто именно из них двоих первый ступил на высшую точку? Хиллари, говорили одни, Тенцинг, возражали другие (индийцы и непальцы). Мэллори и Ирвин, думали ветераны.

Дискуссии шли дни и ночи. По прибытии в город Тенцинг подписал документ, в котором значилось, что он был на вершине пятью минутами раньше Хиллари. Когда один журналист спросил его, как же он мог такое сказать, он только развел руками. «Все уговаривали меня. Я был совершенно сбит с толку. Я, собственно, и не знал, что я подписываю... На вершине мы были почти одновременно».

Допытывались и у Хиллари. Он сказал только следующее:

«Последние метры впереди шел я. Тенцинг страховал. Я считаю, что это абсолютно все равно, кто первым был на высшей точке. Ни один из нас не мог бы этого сделать без другого».

Как писал по этому поводу один индийский журналист, будь Хиллари первым, непальские коллеги поносили бы его как агента англо-американского блока.

Думаю, что героизм на горе во славу нации есть глупость, я не признаю таких «побед».

Наш крошечный передовой базовый лагерь, в котором мы с Неной живем вот уже несколько дней, стоит на месте лагеря III экспедиций двадцатых годов. Обычно около девяти часов утра мы вылезаем из палатки, поставленной на склоне на выложенной камнями площадке. Нена готовит завтрак, я без конца наполняю снегом алюминиевую кастрюлю. Просто невероятно, сколько требуется снега, чтобы получить совсем немного воды. Слабый ручеек между мореной и ледником оттаивает только ближе к полудню. Потом мы снова залезаем в палатку и ждем, пока вода согреется. Все это звучит так обыденно, но на высоте 6500 метров дается с трудом. Даже процесс еды требует здесь волевых усилий. Твердая пища не лезет в рот, но пить я могу много. Сейчас самое время или подниматься на Северную седловину, или спускаться в нижний базовый лагерь.

На мир камня и льда опускается ночь. Высоко над нами вершина Эвереста, покрытая холодной тенью. Уже три дня я жду хорошей погоды, чтобы сделать разведывательный выход на Северное седло. Надо занести повыше немного снаряжения и продуктов, протоптать ступени. Какая будет погода завтра?

Подъем на стену Чанг Ла

Сплю тревожно, часто выглядываю наружу. В два часа ночи небо чистое, звездное. В восемь часов я готов к старту. Это совсем не поздно для больших высот. Здесь ранние выходы переносятся организмом намного труднее, чем в более низких горах. Через полчаса я уже у подножия стены Северного седла. Снег рыхлый, но я начинаю подъем по стене. Я весь поглощен подъемом. Никаких колебаний больше нет. Вот доказательство того, что деятельность разрешает все сомнения.

Сидеть в лагере надоело, я счастлив, что могу что-то делать. Муссон меня больше не волнует. Правда, я снова вижу на небе его посланцев, но теперь уже все равно пойду до верха. Ботинки погружаются только на несколько сантиметров, и я надеюсь, что на стене снег схвачен морозом. Сегодняшний день, 22 июля, покажет, как быть дальше. У подножия стены высота 6600 метров. Я иду вверх без остановок, хотя и не очень быстро. После первой трещины начинаю проваливаться в снег чуть ли не по пояс. Господи, этого мне еще не хватало. Но теперь я не поверну назад. Медленно, очень медленно, метр за метром пробираюсь вверх, думая все время только о том, чтобы не спустить лавину. Мокрый снег проникает через гетры, попадает внутрь пластиковых ботинок, которые вскоре начинают издавать чавкающие звуки. Несмотря на все предосторожности, снег то и дело сползает из-под ног. Я застреваю, не дойдя 200 метров до высшей точки седловины. С трудом освобождаюсь из тисков этого прямо-таки злонамеренного снега. Идти на вершину – дело абсолютно безнадежное.

А зачем, собственно, сегодня любой ценой лезть на седловину? Однако же всякий раз, когда мне удается немного продвинуться вперед, отдохнуть и отдышаться, я снова полон сил. Я буду там сегодня!

Впереди огромная трещина, рассекающая поперек весь ледник. В большой мульде перед трещиной я круто беру влево – надеюсь найти место, где можно перейти трещину. Подхожу. Нет, здесь не перейти. Злой, грузно топаю взад-вперед вдоль трещины, нахожу, наконец, снежный мост значительно правее того места, куда я сначала направился. Не знаю, насколько этот мост прочен. Придется, видимо, сделать побольше шаг, чтоб ступить не на мост, а на противоположный край трещины. Пытаюсь упереться в него ледорубом – готово! К моему разочарованию, и выше трещины снег рыхлый и тяжелый. Склон очень крутой. Но теперь я уже не отступлю. Надо же, наконец, залезть на эту перемычку.

Дохожу до рампы, косо уходящей направо к седлу. Пока я стою, изучая эту косую широкую полку, я замечаю, до чего же я устал. Шаг за шагом иду по рампе вверх. Ей нет конца. По опыту всех моих экспедиций мне знакомо обманчивое чувство, когда считаешь, что ты уже у цели, а оказывается, что впереди еще очередной взлет. Поэтому я не смотрю вверх, а просто работаю и работаю, не испытывая никаких чувств. И вот он, конец пути.

Осматриваюсь и вижу, что нахожусь даже немного выше самой точки седловины: слева от меня гребень круто обрывается в сторону северной стены. Я ослеплен ярким светом. Смотрю на северную стену, и она на глазах у меня становится все больше и больше. Меня поражает не ее крутизна, а необозримость ее белых полей.