Джером Джером - Трое в лодке, не считая собаки

Чтобы урегулировать конфликт, мы обратились к мальчику. Мы сказали, чтобы он не боялся и сообщил правду как есть. Была ли окаменелость китом пре-библейских времен или гробом эпохи раннего Рима?

Мальчик сказал, что это была «Гордость Темзы».

Подобный ответ со стороны мальчика мы сначала нашли весьма остроумным, и за такую находчивость кто-то даже выдал ему два пенса. Но когда он уперся, и шутка, как нам показалось, стала переходить границы, мы разозлились.

— Ладно, ладно, юноша! — оборвал его наш капитан. — Хватит нам тут болтать. Тащи это корыто обратно к мамаше, а сюда давай лодку.

Тогда к нам вышел сам шлюпочник и заверил нас, своим словом специалиста, что данный предмет на самом деле является лодкой; больше того, это и есть тот самый «четырехвесельный скиф», выбранный для нашего сплава по Темзе.

Мы разворчались. Мы считали, что он мог бы, по крайней мере, ее побелить или просмолить бы. В общем, сделать хоть что - нибудь , чтобы она отличалась от обломка кораблекрушения хоть как - нибудь . Но он не находил в ней никаких изъянов.

На наши замечания он даже обиделся. Он сказал, что выбрал для нас лучшую лодку из всего своего фонда, и что мы еще должны сказать спасибо.

Он сказал, что «Гордость Темзы», как она тут стоит (или, вернее, находится), так и прослужила верой и правдой сорок лет только на его памяти; никто никогда ни разу на нее не жаловался, и он вообще не поймет, зачем нам сейчас это нужно.

Мы больше не спорили.

Мы связали веревочками части этой так называемой лодки, раздобыли немного обоев, налепили их на самые изгаженные места, помолились и ступили на борт.

За шестидневный прокат останца с нас содрали тридцать пять шиллингов. На любом складе, где продается плавник, мы приобрели бы такой предмет, со всеми потрохами, за четыре шиллинга и шесть пенсов.

На третий день погода испортилась (простите, я говорю уже о теперешнем путешествии), и из Оксфорда в обратный путь мы вышли под самым дождем, мелким и нудным.

Река — когда солнце сверкает в танцующих волнах, красит золотом серо-зеленые стволы буков, сверкает во тьме прохладных лесных троп, прогоняет с мелководья тени, швыряется с мельничных колес алмазами, шлет поцелуи кувшинкам, резвится в пенистых запрудах, серебрит мшистые мосты и стены, ласкает всякий крохотный городишко, озаряет каждую лужайку и тропку, прячется в тростниках, смеется и подглядывает из бухточек, сверкает радостно на парусах, наполняет воздух нежностью и сиянием — это волшебный золотой поток.

Но река — холодная и безрадостная, когда нескончаемые капли дождя падают на сонные темные воды, как будто где-то в мрачном покое плачет женщина, а леса, угрюмые и молчаливые, стоят в своих мглистых саванах по берегам как некие привидения, как безмолвные духи, с укоризной взирающие на зло, как духи забытых друзей — это призрачные воды в стране пустых сожалений.

Солнечный свет — это горячая кровь Природы. Какими тусклыми, какими безжизненными глазами взирает на нас мать Земля, когда солнечный свет покидает ее. Тогда нам тоскливо с нею; она как будто не узнает нас и не любит нас. Она подобна вдове, потерявшей любимого мужа — дети трогают ее за руки, заглядывают в глаза, но она даже не улыбнется им.

Целый день мы гребли под доджем — тоска просто ужасная. Сначала мы делали вид, что нам это нравится. Мы говорили, что вот оно разнообразие, и нам интересно познакомиться с Темзой во всех ее разнообразных аспектах. Нельзя же рассчитывать, что солнце будет все время, да нам этого и не хотелось. Мы уверяли друг друга, что Природа прекрасна даже в слезах, и т. д. и т. п.

Мы с Гаррисом, первые несколько часов, были просто в восторге. Мы затянули песню о цыганской жизни — как она восхитительна, открыта грозе, солнцу и каждому ветру! — и как цыган радуется дождю, и какая дождь для него благодать, и как он смеется над всеми, кому дождь не нравится.

Джордж веселился более воздержанно и не расставался с зонтиком.

Перед завтраком мы натянули брезент и так плыли до самого вечера, оставив лишь узкий просвет на носу, чтобы можно было шлепать веслом и нести вахту. Таким образом мы прошли девять миль и остановились на ночлег чуть ниже Дэйского шлюза.

Если честно, что вечер мы провели славный я сказать не могу. Дождь лил с молчаливым упорством. В лодке все отсырело и липло к рукам. Ужин не удался. Холодный пирог с телятиной, когда есть не хочется, тошнотворен. Мне хотелось отбивной и сардин. Гаррис пробормотал что-то насчет палтуса под белым соусом и отдал остатки своего пирога Монморанси (который от них отказался и, будучи таким предложением явным образом оскорблен, отошел и уселся в конце лодки, один).

Джордж потребовал прекратить разговоры о подобных вещах; во всяком случае до тех пор пока он не покончит с холодной отварной говядиной без горчицы.

После ужина мы сыграли в «Наполеон» [70]. Мы играли часа полтора, причем Джордж выиграл четыре пенса (Джорджу всегда везет в картах), а мы с Гаррисом проиграли ровно по два.

Тогда мы решили прекратить азартные игры. Как сказал Гаррис, они порождают нездоровые чувства, если переувлечься. Джордж предложил продолжить, чтобы мы смогли отыграться, но мы с Гаррисом в поединок с Судьбой предпочли не вступать.

После этого мы приготовили себе пунша, уселись и завели беседу. Джордж рассказал об одном знакомом, который два года назад поднимался вверх по реке, ночевал в сырой лодке (точно в такую погоду) и схватил ревматизм. Спасти его не удалось никак; через десять суток он умер в страшных мучениях. Джордж сказал, что его знакомый был совсем молод и как раз собирался жениться. По словам Джорджа, это был один из наиболее скорбных случаев, ему известных.

Это навеяло Гаррису воспоминания о приятеле, который служил в волонтерах и, будучи в Олдершоте, однажды ночевал в палатке («точно в такую погоду», сказал Гаррис); утром он проснулся калекой на всю жизнь. Гаррис сказал, что когда мы вернемся в город, он познакомит нас с этим приятелем; у нас обольются кровью сердца, когда мы увидим его.

Естественным образом завязалась увлекательная беседа о радикулитах, лихорадках, простудах, бронхитах и пневмониях. Гаррис заметил, что если кто-то из нас тут посреди ночи вдруг разболеется, это будет просто ужасно, учитывая как далеко мы от доктора.

Нам не хотелось кончать беседу на такой невеселой ноте, и я, недолго думая, предложил Джорджу вытащить банджо и исполнить нам, что ли, комические куплеты.

Должен сказать, Джордж не заставил себя упрашивать. Он не стал лепетать вздор вроде того, что «забыл ноты дома» и так далее. Он немедленно выудил свой инструмент и заиграл «Волшебные черные очи» [71].

До этого вечера я всегда считал, что «Волшебные черные очи» — вещь довольно банальная. Но Джордж обнаружил в ней такие залежи скорби, что я был попросту изумлен.