Евгений Кравченко - С Антарктидой — только на Вы

Мы впервые создали расписание на трассе, когда «довели» Ил-14 до готовности, при которой можно было решиться на столь рискованный шаг. А риск был. Погода в Арктике капризная, аэропорты сами знаете какие.

Кстати, я за них в былые времена пострадал. Когда начальником ГУ ГВФ был С. Жаворонков, а меня назначили его замом, он на заседании коллегии говорил: «Черт знает что творит Шевелев. Он, представьте себе, строит длинные полосы и огромные вокзалы!» Настолько «огромные», что сейчас они стали бичом авиаперевозок. А что было бы сегодня, не рискни мы тогда на эту «гигантоманию» по понятиям бывшего начальника ГУ ГВФ?

... В Арктику летали и до расписания. Но как? Летный состав тоже хотел выходные дни дома провести. И когда мы проанализировали планы полетов, оказалось, что многие летчики улетали в начале недели, а к воскресенью возвращались. И метались самолеты между Москвой и Арктикой, как вороны — стаями. Конечно, пассажира это не устраивало, и мы пошли ему навстречу. Хотя хлопот с ним было...

Чуть в лучшем положении оказался в начале 70-х годов 248-й отряд «Полярки». Он так и остался в Нижних Крестах (ныне п. Черский) со всем своим составом, авиатехникой, авиатехбазой и объемом работ. Он просто перешел в Якутское УГА...

Мы теперь возвращались из высокоширотных экспедиций без былой радости и той торжественности, с которыми нас ждали раньше в Москве. После окончания полетов на дрейфующий лед все экипажи на своих машинах собирались в одном из арктических аэропортов, а затем, стартуя друг за другом с небольшими интервалами, проходили несколько тысяч километров, чтобы появиться ранним весенним утром в небе родного Шереметьева. Садились, заруливали к березовой роще и, открыв все двери и форточки избитых северными ветрами и снегами машин, пьянели от запаха весны, распустившихся березовых почек, первых весенних цветов. Мы словно возвращались из других миров, и ощущение покоя и блаженства в первые минуты после приземления было одной из высших наград, которыми нас встречал родной дом.

Теперь же мы возвращались «короткими перебежками», заруливали на пыльные стоянки и, нагруженные рюкзаками и баулами с арктической одеждой, спешили побыстрее покинуть порт, где нас никто не ждал.

... Осенью 1971 года в Антарктиду ушла очередная 17-я САЭ. Командиром летного отряда ее был назначен замечательный летчик, легенда нашей авиации, но теперь уже бывший заместитель начальника ПУГА Петр Павлович Москаленко. Штат отряда, увеличенный вдвое, тоже полностью сформировали из бывших авиаторов Полярного управления. Сведения из Антарктиды от них поступали скупые, отрывочные, но мы и им были рады — чувство какого-то родства жило в нас и уничтожить его не могли никакие приказы и реорганизации.

Работы у них прибавилось. Была создана первая крупная научная полевая база на шельфовом леднике Эймери. Разворачивались геологические исследования в горах Принс-Чарльз. Аэрофотосъемка и магнитная съемка, похоже, занимали все более прочное место в перечне работ, которые заказчик требовал от авиаторов. Нас радовали их успехи, и Антарктида, по мере того, как ухудшались наши дела в Арктике, все больше начинала обретать в наших глазах ореол «земли обетованной», куда только и стоит теперь стремиться.

Поэтому, отработав осень, зиму и весну в северных широтах, я после отпуска, не раздумывая, написал заявление о своем желании принять участие в 18-й САЭ. Но не тут-то было... Теперь, чтобы твои намерения осуществились, требовалось пройти немало барьеров, о которых в «Полярке» и речи не было, — ведь тебя там знали лучше, чем ты сам знал себя, и если уж отправляли в Антарктиду, то как человека и летчика, которому можно доверить сложное дело.

А нынче? Новое начальство, стремясь, на всякий случай, размыть ответственность за то, что послали тебя, а не другого, начало гонять кандидатов в САЭ по всем мыслимым комиссиям и инстанциям. Во-первых, даже нас, командиров кораблей, допущенных к полетам по минимуму «один-один», заставили в течение дней семнадцати-двадцати проходить стационарное медицинское обследование. Потом меня ждали заседания парткома, райкома, совета Управления ГА Центральных районов (УГАЦ), где чаще всего малознакомые или вовсе незнакомые люди, на основании каких-то трех-пяти вопросов, решали, отправлять ли мои документы в МГА на оформление визы для выезда за границу и в Антарктиду или «зарубить» их. Большинство из них «не нюхали» не то что Антарктики, но и Арктики и, тем не менее, брались судить, кого можно, а кого нельзя выпускать за пределы СССР на работу, где требовалась высочайшая слетанность экипажа, где люди должны доверять товарищу, порой, не только судьбу дела, но и свою жизнь. Прибавьте к этому заполнение многочисленных анкет, написание автобиографии, причем, никаких помарок и ошибок не допускалось, иначе приходилось переписывать все заново — и перед вами возникнет блестяще отрежиссированная бюрократическая волокита, протяженностью в два-три месяца. Как жаль этого времени, потраченного не на подготовку к полетам в Антарктиде или на отдых, а на пустопорожнее путешествие по кабинетам.

И позже идя в Антарктиду в пятый, седьмой, десятый, тринадцатый (!) раз, я все время вынужден буду повторять эти «маршруты», кляня тех, кто их придумал, на чем свет стоит.

Но тогда, в 1972-м, в одном мне все-таки повезло. В Быковской медсанчасти, где проходил обследование, я попал в одну палату с только что вернувшимся из 17-й экспедиции Петром Павловичем Москаленко. Пути бюрократические еще более неисповедимы, чем пути Господни, поэтому у начальников, отвечавших за комплектование летного отряда 18-й САЭ, не нашлось ни одной кандидатуры на должность его командира кроме... Москаленко, который только что вернулся из 17-й экспедиции. И это в стране, обладавшей добрыми двумя-тремя десятками «штучных» летчиков, которые могли бы заменить в то время вымотанного, усталого Петра Павловича Москаленко. Я знал, что многие из них готовы были пойти командирами, в том числе и известнейший полярный летчик Виктор Михайлович

Перов, который руководил летным отрядом еще 3-й САЭ, но все они были отметены на том или ином этапе бюрократического «марафона».

О Петре Павловиче Москаленко я слышал много, несколько раз мы встречались с ним в Арктике, и вот теперь волею судьбы оказались в одной больничной палате. У него было простое приятное лицо, брови немножко уходили вверх у переносицы, что придавало ему выражение постоянной заинтересованности во всем, что происходит вокруг. Высокий, с большими залысинами лоб выдавал в нем мыслителя, философа. Впрочем, Москаленко и был таковым — он не просто готовился к каждому полету, а продумывал его до мельчайших деталей. Возможно, поэтому ему удавалось выполнять такую работу в небе, из которой не многие выбрались бы в целости и сохранности.