Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Некрасивый, со свисающими усами и большим ртом, с не­померно широкой грудной клеткой и немного кривыми нога­ми, Лисянский, по-видимому, казался ей олицетворением ка­кого-то недосягаемого, особо отмеченного сверхчеловека.

Гости получили разрешение осмотреть на острове все, что их интересовало, и даже Морай – место захоронения остан­ков умерших, хорошо набальзамированных кокосовым маслом. Морай считался еще и обиталищем духов умерших, мстительных и страшных божеств различных рангов.

Смрад гниющих тел распространялся под душными темными ветвями далеко за пределы Морая. Трудно и тошно было дышать этим неподвижным, густым в парном воздухе запахом разложения. Однако у самого Морая обитал глав­ный жрец с семьей, которому, очевидно, этот запах не был противен.

Гости остановились у входа в Морай, устроенного в виде низенького сарайчика, в который вела крохотная лазейка. На каменном помосте лежали груды костей тех несчастных, которых приносили в жертву, предавая тела их гниению. В воз­духе стоял неумолкаемый звон носящихся тучами мух и раз­ных насекомых. Подле груды гнили на подножье возвышался идол с толстым животом, как бы утучненный кровью челове­ческих жертв. Направо виделась «тапапау» – погребальница с разлагавшимся трупом и идолами, вокруг которых на земле были разбросаны в изобилии кокосовые орехи, плоды хлеб­ного дерева, гниющая рыба и трупы заколотых для пира собак.

А на темном фоне высоких гор, окаймленных играющими на вечных снегах золотыми лучами солнца, сквозь купы све­жей яркой зелени, с вершин и обрывов черных утесов неподвижно свисали десятки голубовато-белых полотнищ огромных водопадов. Стремительно прыгая по скалам и как бы утомясь этой скачкой, они вдруг бессильно повисали над бездной, ка­залось, беззвучно падали туда с головокружительной высоты, чтобы снова, далее начать свою безумную скачку по камням и обломкам окал, а затем, успокоившись, в мощных потоках слить свою буйную воду с глубокими водами лазурно-прозрачных, прохладных горных озер.

* * *

Капитаны условились выйти в море, как только будут за­кончены работы на кораблях и пополнены запасы пресной воды. Считанные дни оставались до отплытия.

Неприветливо и неуютно стало в бухте Тойогай. Природа продолжала расточать свои ласки, но их никто не замечал, щедрое солнце согревало и баюкало, но берега опустели. Навещали корабли почему-то еще более усердно только сумрач­ный Робертс и обидчивый, вертлявый Кабри.

Завизжали плотничьи пилы, старательно завозили по бор­ту длинными кистями, покрывая его до ватерлинии светлым тиром, маляры; застучали своими деревянными молотками конопатчики, ища щелей и заливая их кое-где составом из твердой смолы, клея, масла и серы, не распускающейся от жары. Матросы смолили канаты, еще и еще раз просушивали паруса: корабли готовились к отплытию.

В день отплытия легкий ветерок с утра зарябил гладкую синеву бухты. Корабли подняли якоря. «Нева» медленно по­тянулась на верпах вперед, к узким воротам залива, за ней, подняв паруса, устремилась «Надежда». Внезапно ветер упал, и «Надежда», подхваченная течением с моря, понеслась на мрачные, зловеще черневшие утесы, у подножия которых пе­нилась кружевная полоска бурунов. Едва брошенный тяже­лый якорь достиг дна, как корабль резко остановился – почти вплотную к скалистым утесам. Тучи птиц, вспугнутых близостью людей, с воплями поднялись со скал, закружились над кораблем. Казалось, спасения нет... еще минута, еще немного, каких-нибудь десять сажен, и корабль разобьется об острые каменные стенки, уходящие отвесно в глубокую воду.

Спускаясь по невидимым с корабля уступам, делая от­чаянные прыжки, с луками и копьями в руках, к воде устре­мились десятки голых дикарей. Они орали, размахивая ору­жием. Вот сорвался в воду один, другой, третий. С «Невы» загремел пушечный выстрел. Пущенная с «Надежды» ракета, обдав змеиным шипением и дымом стенки утесов, сотней па­лящих огней разорвалась над головами дикарей. Это отрез­вило людоедов, бросившихся врассыпную подальше от ко­рабля.

К «Надежде» помчался спасательный катер «Невы». Матросы изо всех сил налегали на весла. «Надежда» мед­ленно дрейфовала к утесам – каждое колебание волны отни­мало несколько вершков. На палубу упал десяток легких, по-видимому отравленных, искусно и красиво оперенных стрел.

С завистью смотрел экипаж «Надежды» на «Неву», уже одевавшуюся в блистательные одежды парусов. Они тотчас же наполнились ветром, и вскоре «Нева» скрылась в туман­ной дымке моря.

Два катера непрерывно завозили верпы, на них «Надеж­да» оттягивалась от опасных скал. Команда выбивалась из сил в борьбе за каждый вершок. Наконец верп был завезен уже почти к самому выходу из залива. Подняли якорь. Бодро зазвучала на этот раз радостная команда:

– Разруби шпиль и кабаляринг!.. Убирай буйреп на место!..

Увы, неожиданный резкий порыв ветра опять неудержи­мо прижимает «Надежду» к утесам.

– Дрейфует! – в ужасе кричит Ратманов.

Крузенштерн бледен, но спокоен.

– Все наверх! – отдает он команду вполголоса.

Запела боцманская дудка.

– Руль под ветер!.. Тяни брамсель на подветренной сто­роне!.. Крепи! – командовал Крузенштерн.

– Руби кабельтов! – вдруг закричал он во весь голос.

Острое лезвие топора сверкнуло на солнце, и отсеченный конец каната мгновенно юркнул в воду, к лежащему на дне верпу. Корабль вздрогнул и остановился как бы в нерешительности.

– Развязывай паруса!.. Отдай!.. Долой с реев!.. – снова раздалась уверенная команда, и «Надежда» рванулась к вы­ходу из бухты. Попутный ветер гнал ее в открытое море.

Слишком поздно на корабле спохватились: а где катера? Они безуспешно боролись с волнами и течением, временами совсем пропадали из виду... И опять вопит боцманская дудка.

– Ложись в дрейф! – командует Крузенштерн.

И снова «Надежда» ложится в дрейф. Вызвавшиеся охот­ники на большом восьмивесельном катере отваливают обрат­но в бухту. Еще два часа томительного ожидания, и громким радостным «ура!» команда встречает своих товарищей... Вер­нулись! Спасены!

Одного только Резанова не волновало все, что происходи­ло на корабле. Он лежал в своей каюте с высокой темпера­турой в жестоких приступах лихорадки. Вечером, очнувшись, он прислушался. Нет, это ему не почудилось: кто-то выл на корме, выл протяжно и долго, как собака перед покойником.

Это был француз Кабри. Стоя на каких-то ящиках на кор­ме, смотрел он, не спуская глаз с далекого берега, на посте­пенно исчезающую из глаз полюбившуюся ему новую родину и выл без слез.

Кабри упустил момент, когда мог прыгнуть с корабля и вплавь добраться до берега, а пуститься в бурные волны на брошенной доске, как это делали туземцы, побоялся. И вот он плыл обратно с белыми и к белым, возвращался к их жиз­ни, но это его совсем не радовало.