Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

К этому времени при содействии Консепсии и ее брата заготовлен был хлеб с фермы инвалидов. Как только дви­нулся этот транспорт, францисканские миссии наперерыв ста­ли возить хлеб в таком количестве, что вскоре пришлось уже от него отказываться.

На правах близкого родственника коменданта Резанов стал распоряжаться и гарнизоном: испанские солдаты были в постоянных разъездах по его делам, то подстегивая возку хлеба, то доставляя на корабль воду, то хлопоча о разных других, кроме хлеба, продуктах и вещах, то, наконец, рабо­тая до изнеможения по устройству празднеств.

Резанов принимал гостей в доме Аргуелло, но устроил прием и на корабле. Пороху не щадил, жгли и свой и испан­ский и веселились так, что даже старый губернатор, несмотря на слабость ног, неоднократно пускался в пляс. Испанские гитары чередовались с русскими песенниками.

В ответ на полные жизни, веселья и ловкости русские пля­ски матросов Консепсия со своим братом сплясала с кастанье­тами под гитары такое бешено-огневое фанданго, что у зрите­лей стеснялось дыхание, а бедный егерь Иван, которому по­казалось, что пляшет она только дня него, выбежал на палубу и там, прислонившись к холодным поручням, просидел до самого рассвета. Давыдов устроился около привлекательной и женственной Анны и долго не мог понять, как это раньше не замечал ее. Два испанских поклонника, караульный офи­цер в Сан-Франциско и монтерейский комендант были пре­дусмотрительно откомандированы в Монтерей...

Бежали дни. Корабль был отремонтирован и щеголял новой окраской, чистотой и белизной. Трюм и всевозможные закоулки были до отказа заполнены пшеницей, мукой, ячме­нем, горохом, бобами, солью и сушеным мясом. Можно было бы нагрузить еще три таких судна, но, увы, их не было. Пришлось примириться с тем, что и пять тысяч пудов про­довольствия – количество не малое.

Наступил день расставания. Толпа народа покрыла берег, у которого, в расстоянии одного кабельтова, носом к выходу из гавани мирно стояла на якоре разукрашенная российскими и испанскими флагами «Юнона». Многочисленные друзья и близкие на шлюпках и катерах были доставлены на корабль.

Торжественно и грустно прозвучала прощальная речь прослезившегося губернатора с пожеланиями счастливого пути. Острой болью отозвалась в сжатом тоской девичьем сердце Консепсии ответная бодрая и рассчитанная на эффект речь Резанова.

«Он не любит меня», – назойливо повторяло без конца это неопытное, но чуткое женское сердце.

Молча выпили по бокалу вина. Начались прощальные объятия и поцелуи.

Когда в почтительном поклоне, бесстрастными губами привычно холодный и такой уже далекий и недоступный чу­жеземец припал к дрожавшей мелкой дрожью трепетной ручке, у Консепсии не хватило смелости броситься к нему на шею: помолвка их и обручение были пока секретом.

Гости стали садиться в свои катера. Шлюпки уже под­няты на корабль. Важный и торжественный Хвостов входит на капитанский мостик. Давыдов посылает поцелуй за поце­луем донне Анне. На корме стоит прямой и сухой Резанов и изредка помахивает шляпой.

Острый огненный клин вылетает из орудия, и звонкое эхо много раз повторяет резкий звук выстрела. За ним другой, третий – корабль окутывается дымом, сквозь который время от времени проступают знакомые, милые лица... И когда начинает отвечать крепость, дым рассеивается, и с высокого берега ясно видно, что корабль уже снялся с якоря и, украсившись розовыми на заходящем солнце парусами, медленно скользит к выходу из гавани.

Консепсия молча берет у отца подзорную трубу, и долго она дрожит в ее нервных, далеко вперед вытянутых руках. И вдруг горизонт заволакивается не то туманом, не то появившейся на глазах влагой.

– Ты устала смотреть, дитя, – приходит к ней на по­мощь, отнимая трубку и нежно обнимая, отец и видит, как две крупные слезинки падают на землю: «Нет, не любит...»

Резанов, тоже с трубкой в руке, – на капитанском мо­стике, рядом с Хвостовым. Он видит на далеком берегу хо­рошо освещенную группу лиц и Консепсию, но трубка не дро­жит в его руке и глаза не заволакиваются туманом.

Случайно брошенный в сторону Хвостова взгляд застав­ляет присмотреться к нему пристальнее: тот же, как в дале­ком прошедшем, точно камея, тонкий энергичный профиль и вместе с тем что-то новое, бодрое.

– Николай Александрович, а как ваше с Давыдовым ухаживание? – с игривой ноткой в голосе спрашивает он.

– Великолепно! – отвечает Хвостов. – Мы не теряли времени даром, Николай Петрович, и, носясь верхом по горам и долам с сестрами да на охотах с братом, многое успели высмотреть.

– Да ну? – удивился Резанов. – Например?

– Извольте: испанцы здесь слабее, чем мы у себя на островах, в десять раз. Индейцы-туземцы ненавидят франци­сканских патеров до глубины души, они считают себя хозяе­вами своей земли и мечтают о чьей-нибудь поддержке против ига испанцев. А самое главное, плодороднейшие земли вплоть до самого Сан-Франциско беспрепятственно могут быть за­няты без сопротивления хоть сейчас. Об этом Давыдов гото­вит доклад.

–Ха-ха-ха! – смеется Резанов. – А мне и невдомек, что вы политикой занимались!

– Доклад о военном положении, Николай Петрович, у ме­ня готов, – серьезно говорит Давыдов.

– А я устал, Николай Александрович, смертельно устал, – говорит Резанов после долгого молчания и, переда­вая трубку Хвостову, спускается в каюту. Там он садится в мягкое кресло, в сладком изнеможении закрывает глаза и мысленно созерцает только что виденную, такую красивую в лучах заходящего солнца группу.

Думает он и о поразившей его перемене в Хвостове. «Не­ужели воскрес? Поскорей надо дать ему новое дело».

Уже на следующий день Резанов принялся за работу.

«Опыт торговли с Калифорнией, – писал он графу Ру­мянцеву, – доказывает, что каждогодне может она произво­диться по малой мере на миллион рублей.

Ежели б ранее мыслило правительство о сей части света, ежели б уважало ее, как должно, ежели б беспрерывно сле­довало прозорливым видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову экспедицию для чего-нибудь начертавшего, то утвердительно сказать можно, что Новая Калифорния никогда б не была гишпанскою принадлеж­ностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается еще не заня­тый интервал, столь же выгодный и весьма нужный нам, и ежели и его пропустим, то что скажет потомство?

Предполагать должно, что гишпанцы, как ни фанатики, не полезут далее, и сколь ни отдалял я от них подозрение на нас, но едва ли правительство их поверит ласковым словам моим.

Часто беседовал я о гишпанских делах в Америке с калифорнским губернатором. Они похожи на наши.