Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

– Не видите, – усмехнулся Резанов, – а я вижу!

Он выразительно посмотрел на Хвостова. Тот густо по­краснел.

– Через каких-нибудь пять лет здесь создалась бы своя крепкая флотилия, – продолжал Резанов, – должное число людей и достаток. Можно было бы тогда заняться как сле­дует не только севером, но и Курилами... А теперь пора нам с вами, господа офицеры, в путь-дорогу... А что, – вдруг ве­село закончил он, – если бы на прощание я предложил завт­ра нам вчетвером прогуляться пикничком на ту сторону бухты?

Необычность предложения поразила Баранова Он с не­скрываемым удивлением уставился на Резанова: не ослышал­ся ли?

На следующий день, около полудня, самый легкий и бы­строходный ситхинский ял, выгребая вдоль берега к выходу из гавани, вошел в крохотный, хорошо укрытый зеленью заливчик и причалил к берегу. Гребцы перенесли на сухую по­лянку брезент, посуду и закуски и, по приказанию Резанова, удалились. Резанов был задумчив и молчалив, у спутников нарастало недоумение и любопытство.

Как гостеприимный хозяин, не позволяя себе помогать, он наполнил стаканчики, разложил по тарелкам закуски и пред­ложил тост за здоровье Александра Андреевича – «исключительного правителя и человека, предоставленного самому себе благодаря попустительству плохо знающего положение вещей Петербурга».

– Я поставил себе первейшей целью, дорогой Александр Андреевич, положить этому конец, – сказал он, – и хочу вам торжественно об этом заявить.

Баранов был растроган и, расплескивая от волнения вино, провозгласил тост за здоровье Николая Петровича, «не ща­дящего сил и здоровья для блага далекого края».

– У нас в Петербурге, – сказал Резанов, – до сих пор представляют себе, что наша Российско-Американская ком­пания – дело предпринимательское, промышленное и тор­говое, и только. Лишь очень немногие понимают, что это не так, что наше укрепление здесь и расширение есть первейшая государственная задача.

– В вашем лице, – обратился он к морякам, – я вижу молодое поколение, охваченное благородными чувствами, и взываю к вашей самоотверженной помощи. Я наблюдал в вас минуты слабости, – он пристально уставился на Хвостова, – но теперь я торжествую вместе с вами вашу победу, победу духа. Унижающее вас падениями прошедшее – позади, а впе­реди подвиги и слава... Вы, Гавриил Иванович, – перевел он взгляд на Давыдова, – скромно укрываетесь в тени, жертвуя собой ради святого чувства дружбы. Что может быть краше? Что может быть выше? Вы воскрешаете собой незабвенные образы героев древности Кастора и Поллукса. Хвала вам!

С большим смущением чокнулись с ним офицеры.

Через несколько дней тепло и сердечно распрощались со стареющим уже, но все еще незаменимым Барановым. Обни­маясь с Резановым, Баранов всплакнул: «Опять один...» И неудержимые слезы навертывались на глаза у этого неутомимого, закаленного в невзгодах и бурях борца за Русскую Америку.

В то время как Крузенштерн уже пожинал лавры в Петербурге, Резанов, не теряя времени и пренебрегая удобства­ми, безостановочно мчался в Якутск. Это не помешало ему не пропускать ни одной конторы компании и даже фактории без ревизии. Сопровождавшие его приказчик компании Па­наев и егерь буквально сбились с ног, добывая подставы, ло­шадей, проводников, продовольствие.

Многие сотни верст верхом, в мороз и вьюги давали, од­нако, себя чувствовать: в Якутск Резанов прибыл еле живой.

Около Нижне-Удинска он решился на рискованную пере­праву по льду между угрожающими полыньями бурной речки с шумными потоками воды и подо льдом и над ним. Лошадь поскользнулась на наледи и упала, придавивши бок и ногу всадника. Острый как кинжал осколок льда вонзился под коленную чашечку. Ледяное купанье вызвало жестокую про­студу. Напрасно Панаев уговаривал Резанова передохнуть хоть два дня. Ранение колена вызвало сильное кровотечение, ушибленная грудь ныла, но и это не остановило упрямца: он без передышки продолжал свой путь.

Наконец Красноярск! Резанова лихорадило, бросало то в жар, то в озноб. Через наложенные на разбитое колено по­вязки просачивались кровь и гной. В дом больного уже пришлось внести на руках.

К ночи стало хуже: жар, бред... Резанов поминутно поды­мался на постели и требовал от дежурного егеря перо. В неудобной позе пробовал писать, но, обессиленный, падал в забытьи на подушки.

Созванные утром на консилиум врачи, не сомневаясь, дружно поставили диагноз – гангрена. Делать ампутацию было поздно и бесцельно...

На следующий день курьер, посланный за Резановым вдо­гонку из Петропавловска, привез ему лестный высочайший рескрипт, табакерку с вензелевым изображением государя, украшенную бриллиантами, и повеление о принятии его сына в Пажеский корпус. Поздно. Резанов умирал...

Умирал он в полном сознании, отдавая распоряжение о сохранении своих дневников, записок, описи их и пересыл­ке всех материалов в Петербург, первенствующему директо­ру компании Булдакову.

Столовая морского кадетского корпуса быстро успокаива­лась. Похожее на всплески прибоя шарканье бесчислен­ных ног постепенно замирало в отдаленных коридорах и на лестницах. Смутно отражался в опустевшей глади исцарапан­ного подошвами и потускневшего паркета неуютный и безмолвный бриг «Наварин».

Сегодня большой день, 31 декабря 1831 года: морская школа выпускала в родной флот, на простор морей, шесть­десят готовых к полетам орлят. Выпустила всех, кроме одно­го, но зато лучшего из лучших!..

На самом уголке примкнутой почти вплотную к печке скамьи, против мрачной громады брига, виднеется щуплая мальчишечья фигурка. Голова бессильно опустилась к коле­ням, гардемаринские погоны на торчащих кверху костлявых плечах сморщились и смялись неровными складками. Спит?.. Задумался?.. Плачет?

Не спит и не плачет. Самообладание мальчика сдержи­вает рвущиеся наружу рыдания. Это Геннадий Невельской – лучший из лучших орлят, украшение корпуса. Он мучительно ищет выхода из обидного положения, в которое попал, и не находит.

Виновник этой незаслуженной обиды и горя – сам импе­ратор! Мальчику не верится: тот самый император, который так часто отличал Невельского на своих прогулках с каде­тами, щедро угощал его фруктами и конфетами за самозаб­венное, искусное и упорное карабканье вверх по каскадам петергофских фонтанов и смелое плавание и ныряние в хо­лодных прозрачных бассейнах за брошенной палкой... И вдруг нежданно-негаданно обидел, да как!..

Может, и вправду он такой жестокий, как рассказывали кадеты... Ведь они даже старались не ездить во дворец – притворялись больными, а друзьям сознавались, что просто боятся: прикажет повесить, вот и все... Лейтенанта Бестуже­ва на каторгу в кандалах отослал....