Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Говорил Струве хорошо и закончил речь такими словами:

– Дорогой Геннадий Иванович! Для того чтобы сделать открытие, нужны ум, отвага и упрямство, но для того, чтобы доказать ошибку таких непререкаемых авторитетов, как ва­ши славные предшественники, нужны, кроме того, знание, ве­ра в себя, дерзание и, что важнее всего, безграничная лю­бовь к родине, когда жертва служебным положением и да­же жизнью кажется желанным благом. И вы с вашими со­трудниками, в груди которых бьется такое же, как и ваше, львиное сердце, преодолели все препятствия. Вся Россия вместе с нами, я уверен, веками будет гордиться такими сы­нами. Честь вам и слава!

Невельской поклонился, целуя руки дамам, принял хлеб-соль, и шествие направилось к хибарке, очищенной под вре­менную квартиру начальника края, где до утра провозгла­шались тосты и искрились бокалы.

В четыре часа ночи подвыпившие Гревенс, Гроте и По­пов подошли к генералу и, вытянув руки по швам, попро­сили разрешения уйти.

– Что? – спросил Муравьев, недоумевая. – Что вам взбрело на ум?

– М-м-мы извиняемся, ваше превосходительство, н-но мы... заб-были... сесть под арест!

– Какой арест? Ничего не понимаю! – рассердился Му­равьев.

Невельской, путаясь, объяснил.

– Ваш начальник теперь я? – спросил Муравьев.

– Да, ваше превосходительство.

– Арест отменяю – промах сторицею заглажен! Шам­панского! Ура-а! – и бросился всех поочередно обнимать.

Шумно было и на кораблях: здесь дружно, не сговари­ваясь, крепко забыли о трех обещанных генерал-губернато­ром чарках и мерок не считали...

– Уж очень неказист, сударыня, этот ваш герой, – за­думчиво заметила хозяйке Христиани за утренним кофе, когда мужчины разбрелись по делам и они остались одни.

– Головой ручаюсь вам, – многозначительно ответила генеральша, – что он сделает сумасшедшую карьеру...

– М-м-да-а? – протянула с загадочной улыбкой арти­стка. – В таком случае надо серьезно подумать...

Для заговора и тесного союза женщин-приятельниц это­го обмена двумя короткими замечаниями оказалось вполне достаточно: над беспомощным героем, совершенно отвык­шим от женского общества, предательски раскинулась тон­кая, искусно сотканная паутина женского обаяния.

А несколько часов спустя дивный инструмент Христиа­ни под заколдованными пальцами молодой артистки нежно обволакивал то грустными, то обнадеживающими песнями о любви растревоженное и лишенное женской ласки, без­вольное и полное жизни, наивное сердце неказистого вес­нушчатого капитан-лейтенанта.

Женские маневры не укрылись, однако, от зоркого гла­за опытного, несмотря на молодость, царскосельского ли­цеиста и светского человека Струве, и он тут же решил взять героя под свое покровительство: мадемуазель Элиз он хоро­шо изучил во время пути, и заговор дам ему пришелся не по душе.

– Как вам понравились наши дамы? – спросил он Не­вельского, сопровождая его, по поручению Муравьева, на транспорт «Байкал». – Не правда ли, как хороша мадемуа­зель Элиз, а?

Невельской вспыхнул.

– Сказать по правде... я мало к ней присматривался, – потупился он в смущении.

– Скоро присмотритесь, – убежденно и умышленно рез­ко сказал Струве, – она вся как на ладони: протрещит це­лый день, не умолкая, утомит до одури – и все тут...

– Она глубоко чувствующая артистка, умна и говорит интересные вещи, – серьезно заметил Невельской.

– Да, перескакивая, не останавливаясь, с предмета на предмет. Это плоды светскости: многие светские женщины у нас на этом, что называется, собаку съели, а она – спо­собная ученица... Однако нельзя отнять у нее и больших до­стоинств: смела, отзывчива и любезна, – спохватился Стру­ве, боясь переборщить критикой и потерять свой авторитет в глазах Невельского, но потом, как бы нехотя, добавил: – Хозяйственных наклонностей – никаких... не домовита, не­поседа – настоящая концертирующая артистка, из города в город, в погоне за аплодисментами и славой... – И, решив, что на первый раз довольно, он перешел к другим темам.

Распоряжения Невельского по спешной подготовке к вы­ходу в море, в Охотск, где он должен был сдать «Байкал» и ехать за Муравьевым в Иркутск, а затем – с докладом в Петербург, указания, данные прапорщику Орлову по пред­стоящей ему самостоятельной работе – описание берегов, съемки различных пунктов на материке и зимние наблюдения за морем и Амуром, – произвели на Струве большое впечатление продуманностью, спокойствием, отчетливостью и действительной необходимостью. Он проникся к Невель­скому уважением, и искреннее желание прийти к нему на помощь и в Иркутске укрепилось. Он видел, что Невель­ской – человек не светский, к тому же застенчивый, лишен­ный самоуверенности, женщин не знает и требует поддерж­ки и руководства первыми шагами в обществе.

– У нас в Иркутске отдохнете в чудном окружении, Ген­надий Иванович, в исключительном, – начал он многозна­чительно.

– Это откуда же у вас такое взялось? Купцы, чиновни­ки, дельцы...

– Зачем дельцы? Декабристы!

– Де-ка-бри-сты? В Иркутске? На свободе? – удивил­ся Невельской.

– Представьте себе, в самом Иркутске. Учат своих де­тей в гимназии и институте благородных девиц, сами вы­ступают, как незаурядные педагоги.

– Прямо сказка какая-то! – недоверчиво заметил Не­вельской. – Давно?

– Такая свобода? Нет, недавно, с приезда Николая Ни­колаевича Муравьева...

Невельской с сомнением покачал головой:

– Кто же там из декабристов?

– В самом Иркутске с семьями только Волконские и Трубецкие, но многие в окрестностях: Поджио, Муравьевы, Борисовы, Раевский с семьей... Не стоит перечислять – почти всех увидите у Волконских, где я принят, как свой, и даже по просьбе Марии Николаевны руковожу первыми шагами только что окончившего гимназию сына их, Миши, ныне чиновника для поручений при генерал-губернаторе. Мишель – славный, серьезный мальчик... Подрастает и до­чурка у них, Елена, – обещает превратиться в интересную женщину. Пребедовая девочка! Несмотря на свои четырна­дцать лет, уже приворожила к себе одного из наших чиновников, Молчанова, и обратила его в белого раба. Девичье поколение у нас многочисленно и во всех отношениях выше ваших петербургских светских барышень. Я объясняю это большим вниманием к вопросам воспитания детей со сто­роны прошедших суровую школу жизни родителей, а пожа­луй, и тем, что жены декабристов, да и мужья, до сих пор окружены ореолом мучеников за идею и общим сочувствием. Девицы у нас прониклись духом самопожертвования княги­ни Волконской, Трубецкой, Анненковой и только и мечтают о том, чтобы принести себя в жертву. Набожны и не чужды некоторого мистицизма... Присматриваю себе среди них жену и я.