Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

– Я думал, – начал он, наконец, но в это время, как будто решившись на что-то, вскочила и Катя и убежала вслед за сестрой. Стало тихо и тревожно.

Минуты через две, однако, Катя вернулась, таща по полу большой кожаный дорожный туго набитый кошель.

– Я приготовилась вам сказать. Потом заколебалась... Вот... – Она указала на кошель. – Тут письма наших дека­бристов для отправки с оказией: есть присланные к Волкон­ским и ожидающие случая отправки с верным, испытанным человеком дальше. Есть и от декабристов, живущих вблизи Иркутска. Есть в города по вашему пути. Есть в Москву и Петербург, – она тяжело перевела дыхание, испытующе по­смотрела Невельскому в лицо и тихо добавила с явными слезами в голосе: – Я за вас ручаюсь... Я была уверена... теперь... не знаю...

– В чем? Что я возьму, доставлю и не выдам? Как вам не стыдно!

Прояснившееся лицо Кати сияло неподдельным счасть­ем: да, она не ошиблась в своем выборе. Просиял и Невель­ской: казалось, слепой и тот бы прозрел и понял без слов невысказанное обоими.

– Я так обрадовалась за вас, – добавила она после некоторого молчания, – когда Мария Николаевна спросила, можно ли вам доверить эту переписку... Поймите, это высокий знак доверия. Такие лица у них все наперечет...

Через два дня на перекладных, нагруженный казенной почтой, грудой писем и десятками поручений, Невельской спешил в столицу, на грозную расправу за свои географиче­ские открытия, которые могли бы сделать честь любому из известнейших моряков.

Неизвестность тревожила, но в груди сладко трепетало молодое сердце, и, умиленная чем-то невысказанным, но приятным, согревалась и нежилась в первый раз в жизни оттаявшая душа одинокого «сухаря» Геннадия Ивановича Не­вельского.

Он в сотый раз вспоминал ласковое материнское объятие Марии Николаевны Волконской, накинувшей на его шею образок хранителя моряков и путешествующих святого Спиридония, крепкое, чуть-чуть задержавшееся в его руке по­жатие Кати Ельчаниновой и неожиданно скатившуюся из ее глаз на его руку еще теплую, влажную слезинку.

«Хорошо жить на свете!» – чуть не вслух подумал он и неловко, с трудом запахнулся в необъятную медвежью шу­бу, подаренную Сергеем Григорьевичем.

На другой день с утра, однако, стало как-то беспокойно: не надо ли было высказать свои чувства к Кате Ельчанино­вой определеннее – ведь она может его забыть. Следовало связать как-то ее и себя. Не помогали доводы, что этого нельзя было делать: а вдруг в самом деле разжалуют в солдаты?.. Однако беспокойство росло, и на ближайшей поч­товой станции он принялся строчить письмо... Марии Николаевне Волконской!

Он не знал, что растрогавших его слез и после его отъезда было много и что свое сладкое горе Катя в тот же вечер выплакала на груди у Марии Николаевны и рассказала ей все-все. Мария Николаевна погладила ее по голове, потрепала по щеке и, улыбнувшись, сказала;

– Все хорошо, Катюша, все хорошо...

Груда писем, какие ему поручила Катя, раскрыла Не­вельскому многое: он увидел, в какой тесной связи и взаим­ном доверии друг к другу живут декабристы.

Дальние углы еще достижимого севера, захолустья За­байкалья, с одной стороны, и столица – с другой, связаны тончайшей сетью собственных сообщений. Каждая явка по пути – это центр какого-нибудь округа. По количеству пи­сем можно определить, какое значение для всех имеет декабрист И. И. Пущин. По прежнему положению декабри­ста в обществе легко понять, что здесь не соблюдаются, не имеют места те перегородки, которые мешали сближаться там, на свободе, в салонах. Там сближала только одинако­вость общественного или служебного положения, неодинако­вое положение разъединяло, здесь крепким узлом соединяло единомыслие и взаимная поддержка. Ниточка не кончалась Петербургом. Нет, отсюда она тянулась и дальше, в знойные пустыни Средней Азии и на грозный снежновершинный Кавказ.

Николай боролся с декабризмом всей силой и мощью общего и специального государственного аппарата, не брез­гуя шпионажем и даже провокациями, вроде похождений известного плута Медокса. Декабристы брали только сочув­ствием общества, но победителями являлись они, а не импе­ратор – побеждали идеи, и перед ними он чувствовал свое бессилие. Люди бодро смотрели в будущее, и хотя энергия истощалась, но на смену уже шли другие, тоже зараженные микробом вольномыслия и жаждой свободы: в Иркутске в это время ждали осужденных петрашевцев.

Невельскому впервые стало понятно увлечение декабри­стов земледелием и огородничеством: не было другого вы­хода. Переход в поселенцы заставлял заниматься сельским хозяйством, по крайней мере на своем пятнадцатидесятинном наделе. Обрабатывая много большее количество (Вол­конский здесь не был одинок), декабристы вместе с тем сближались с землеробами вплотную, изучали их нужды и, что самое главное, пользовались случаем проверить преиму­щества «вольного труда» перед рабским крепостным.

Краткий сентябрьский рапорт Невельского об открытии устья Амура и пролива между Сахалином и материком был представлен Меньшиковым «на распоряжение» канцлеру Нессельроде.

Докладывая канцлеру о рапорте, начальник азиатского департамента Сенявин назвал его вздором и собирался бро­сить в свою папку, как вдруг Нессельроде, до сих пор слу­шавший доклад весьма рассеянно, протянул руку, положил рапорт подле себя в число бумаг, «требующих особого вни­мания», и сказал Сенявину:

– Такие возмутительные дерзости не должны оставлять без наказания, – и на вопросительный взгляд Сенявина раздраженно добавил: – Вы себе представляете, во что об­ратится государственный аппарат империи, если каждый безусый лейтенант в нем, вопреки указаниям монарха, на­чнет вести собственную политику? Пора прекратить эту муравьевскую свистопляску, – сердито пожал он плечами, строго из-под своих больших круглых очков посмотрел на Сенявина и распорядился: – Прикажите положить в мой портфель, я возьму с собой подумать.

Вечером Нессельроде счел нужным самолично побывать у Врангеля и обратил его внимание на то, что, по-видимому, ни Невельскому, ни Муравьеву неизвестны результаты исследований экспедиции штурмана Гаврилова и, должно быть, поэтому-то Невельской так самонадеянно смел в своих утверждениях о возможности входа в Амур будто бы да­же для крупных кораблей.

Врангель смутился: он вспомнил о письме Гаврилова, в котором последний, чуть ли не накануне смерти, счел нуж­ным признать свои исследования Амурского лимана и входа в Амур совершенно недостаточными и требующими провер­ки. Врангель хотел было тут же покаяться в том, что он скрыл существование этого важного письма, но не решился: после того как канцлеру Нессельроде именно материалами Гаврилова удалось убедить государя в том, что в Амур мо­гут проходить, да и то с трудом, только лодки и что вслед­ствие этого он бесполезен для России, раскрыть истину – значило бы окончательно погубить себя и других.